Борис Бондаренко - Ищите Солнце в глухую полночь
На следующий вечер, возвратившись домой, к Олегу, я увидел сидящего за столом Алексея. Он встал мне навстречу, раздвинул губы в знакомой усмешке.
– Ну, здравствуй, Андрей Георгиевич...
– Здравствуй...
Он безмолвно постоял, резко выделяясь на белой стене густой чернотой гладко зачесанных волос и отцовских, вразлет, бровей.
– А ты, я гляжу, не очень-то рад встрече, – наконец выговорил он.
– А ты догадлив.
– Пройдемся, что ли?
– Можно и пройтись, – согласился я.
Олег встревоженно посмотрел на меня, я жестом успокоил его, пропустив вперед Алексея.
Мы вышли, спустились по лестнице и остановились на улице. Я посмотрел на него – Алексей снова усмехнулся, опустил глаза. Поигрывая спичечной коробкой, спросил:
– Сколько же лет не виделись с тобой, а, брат?
– Не считал.
– А я считал. Четвертый год пошел. Позапрошлым летом был – не зашел, сейчас приехал – тоже глаз не кажешь. Ладно, что стороной узнал о твоем приезде, люди тебя видели. И на письма не отвечаешь, деньги обратно шлешь. Что, и знать меня не хочешь?
– Не хочу.
Лицо его напряглось, задвигались желваки на скулах. Он коротко взглянул на меня, и я заметил закипавшее в его глазах бешенство.
– Или у чужих людей тебе слаще? Какой ни плохой, а я все-таки брат тебе. Своя кровь.
– Они мне не чужие. Для меня ты чужой...
Алексей потемнел, хрустнул в его руке спичечный коробок. Он жадно затянулся папиросным дымом и угрюмо проговорил, не поднимая глаз:
– Ну вот что, брат. Что было, то было, и нечего старое ворошить. Кончать надо с этим. Приходи завтра вечером, поговорим.
– А о чем мне говорить с тобой?
– Найдется. Придешь?
– Нет.
– А ты подумай. Ждать буду. – И ушел не простившись.
Все-таки я пошел к нему. Алексей встретил меня на пороге в новом бостоновом костюме, накрахмаленной рубашке, чисто выбритый.
– Проходи, Андрей, проходи, – бодро воскликнул он. – Заждались мы тебя. Я уж было подумал, что ты и дорогу позабыл.
Шутка прозвучала неловко. Алексей принужденно улыбнулся, провел в зальце, крикнул жене на кухню:
– Ирина, собери-ка на стол!
Я огляделся. Комната эта, когда-то бывшая пустой и неуютной, теперь неузнаваемо изменилась. Стены завешены двумя большими коврами, мебель вся новая и подобрана почти со вкусом – широкая тахта, стулья с гнутыми спинками, шифоньер, телевизор. И вдруг я увидел портрет отца. Портрет был неудачный, сделанный по фотографии неумелым художником. Отец выглядел слишком молодо, лицо было застывшее, неживое. Только глаза были очень похожи – строгие, усталые и чуть насмешливые.
Я посмотрел на Алексея:
– А ты неплохо живешь...
Он тоже глядел на портрет и тут отвел глаза и усмехнулся:
– Да не жалуюсь пока.
– И до чего ты уже дошел?
Вопрос прозвучал явно двусмысленно, но Алексей сделал вид, что ничего не заметил.
– Работаю там же, на заводе, старшим мастером.
– Недурно шагаешь... А что же мать?
– А что с ней может быть?.. Живет у себя, в Давлеканове.
– Что так? Или при дележе разругались?
– Ну, какая может быть ругань? Просто не ужились. Она ведь, сам знаешь, какая...
– Как будто знаю.
– Да так оно и лучше – у нее свой дом, у меня свой...
Он осекся, быстро взглянул на меня и торопливо проговорил:
– Ну ладно, Андрюха, что старое вспоминать. Давай-ка садись, выпьем за встречу да забудем прошлое. Жить-то ведь дальше надо.
– Ну нет, пить я не буду.
– Что, нельзя? Ну тогда ешь.
– И есть не буду.
Он сжал в кулаке вилку, опустил глаза и глухо сказал:
– Ну гляди. А я выпью.
Алексей выпил, закусил, сразу же налил еще – рюмка была явно мала ему, да и не удивительно – он, хотя и хмелел быстро, пил помногу еще в то время, когда мы жили все вместе.
– Ты хоть рассказал бы, как живешь.
– Да ничего, живу, не жалуюсь.
Он опять выпил, сидел, поигрывая рюмкой, глядел тяжелыми глазами, уже подернутыми хмельной дымкой.
– И говорить не хочешь... Ничего не хочешь. А я думал, ты поумнел.
– Вот как?..
– Конечно, я понимаю, тебе досадно, что дом не достался...
– А ты не очень-то изменился.
– А я и не собираюсь меняться, – сразу вскинулся он. – Мне и так неплохо живется.
– Вижу...
Он как будто вспомнил, для чего звал меня сюда, и через силу улыбнулся.
– Ну вот что: поцапались – н будет. Я хочу, чтобы мы жили как настоящие братья, а не как... сбоку припеку. Тебе еще долго учиться, а я знаю, что на одну стипендию не проживешь. Почему ты не хочешь брать у меня денег? В конце концов этот дом принадлежит нам обоим, и если уж ты не собираешься здесь жить, я должен выплатить твою долю.
– А я не продаюсь...
Ирина, его жена, испуганно взглянула на меня.
– Даже так?.. – проговорил Алексей. – Ненавидишь меня... За что? Что я сделал тебе плохого? Неужели я враг тебе?
– Да, Алексей, ты мне враг... – Я отодвинул тарелки и встал.
Он поднял на меня недобрые глаза и спросил с силой:
– Тогда чего же ты пришел сюда?
– Захотелось посмотреть, такая же ты сволочь, как и раньше, или нет.
– Ну и что, посмотрел?
– Посмотрел... Раньше ты был сволочью довольно мелкой и глупой, а теперь – чуть-чуть поумнел...
Я чувствовал, что еще немного, и я ударю его – омерзительно было смотреть на эту усмешку, как будто приклеенную к его сытым губам.
Алексей покачнулся на стуле, хотел было встать, но раздумал.
Я еще раз взглянул на портрет отца и вышел в переднюю. Пока я одевался, в зальце не раздалось ни звука, как будто там никого не было.
16
У этой истории нет начала. Когда Андрей, перебирая свои детские воспоминания, пытался определить, какое из них самое раннее, то никак не мог этого сделать. В памяти вставали два лица. Крупное худое лицо отца, усталое и мрачное. И лицо матери – обрюзгшее, с заплывшими глазами, обиженное и недовольное. Такими эти лица были в мирном состоянии. Но бывали и другими: искаженные яростью черты отца, его посветлевшие от безудержного гнева глаза и широко раскрытый рот, извергающий проклятья. И лицо матери – плачущее, жалкое и злобное. И те же потоки ругани, те же проклятия – однообразные, словно заученные наизусть и давно уже лишенные даже того убогого смысла, который бывает в ругательствах. Такими были эти лица, когда Андрею было пять лет, и такими же помнились они ему и в семь и в десять... Наверно, эти лица бывали и веселыми, и ласковыми, и дружелюбными, но Андрей совсем не помнил этого – так же как не помнил ничего, кроме скандалов.
Скандалы возникали по самым ничтожным поводам – пересоленный суп, грязная постель, неубранные комнаты, перерасходованный рубль... И все скандалы были пугающе однообразными, и Андрей уже заранее знал, чем все это кончится.
Он знал, что отец, охрипнув от ругани, пустит в ход кулаки, что-то с грохотом упадет – стул, кастрюля или цветок, – вдребезги разлетится тарелка или стакан, мать с воплем выскочит на улицу, побежит к соседям. Отец еще с полчаса будет сыпать проклятиями и потом куда-нибудь уйдет дня на два, на три.
Эти два-три дня мать – растрепанная, грязная – будет ходить по улице из дома в дом, не пропуская ни одного, и, изощряясь в ругани, будет рассказывать о скандале, будет показывать синяки, лгать и вспоминать все то плохое, что только можно вспомнить. И в эти дни дома будет особенно грязно и неуютно, они будут есть картошку и хлеб, а вместо чая пить холодную воду с сахаром.
Потом вернется отец – обязательно пьяный. Мать, заслышав его шаги, постарается уйти, а отец, еще немного побушевав, ляжет спать, а наутро в доме будет зловеще тихо и мрачно – отец несколько дней не проронит ни слова, и мать тоже будет молчать. И потом все повторяется – через неделю, через две, самое большое – через месяц.
Иногда отец и мать решали, что надо жить мирно и дружно, и действительно на несколько месяцев в доме становилось спокойно.
А потом опять все начиналось сначала.
Мать много раз уходила из дому и обычно уезжала в Давлеканово, к своим родственникам. Отец никогда не удерживал ее и не просил вернуться. В эти дни он не пил, никогда не жаловался и не ругался. Сам варил, стирал, мыл полы.
Через неделю или две мать возвращалась и потом по меньшей мере полгода рассказывала всей улице, что вернулась только ради детей и только ради них она живет с этим извергом.
Если отец уезжал (один раз он уехал на четыре месяца, другой раз – на полгода), мать оповещала всю улицу, что этот изверг оставил своих детей без куска хлеба, но что она сама как-нибудь прокормит их – лучше сидеть на сухой корке, чем терпеть такие мучения.
Только потом Андрей узнал, что отец заранее готовился к этим отъездам и, работая с утра цо вечера, копил деньги и оставлял матери. Первое время они жили на эти деньги, а когда деньги кончались, мать начинала продавать мебель и вещи. И уж когда нечего было продавать, возвращался отец – он как будто знал, что в доме уже все прожито...
