Олег Раин - Остров без пальм
Само собой, мама называла папино открытие бредом, и большинство пациентов, видимо, могли ее поддержать. Потому что покорно пили и закапывали прописанные им лекарства, меняли очки и мирились с тем, что видят лишь малую частицу мира. Папе лечить таких больных было скучно, но он лечил, потому что ничего другого ему не оставалось. Но временами (увы, достаточно редко!) встречались пациенты-герои, которые соглашались на рискованный эксперимент. Их насчитывалось всего-то человек шесть или семь, но все они в итоге прислушались к папиным советам, взялись за ум и сделали себе стопроцентное зрение. Папа гордился этими пациентами, вывесив их фотографии у себя в клинике на доске почета. Он полагал, это зажжет остальных, и вся страна в конце концов последует отважному примеру, начав заниматься гимнастикой глаз, чисткой хрусталиков и закалкой сетчатых нервов. Увы, почин так и не был поддержан. Галерея «героев» расширялась ужасающе медленно, и работа превращалась в обыденную рутину.
Вот и сейчас он скучновато тыкал указкой в таблицу с буковками, проверяя зрение очередной пациентки. Зрение у гостьи было так себе, и, присев за стол, отец терпеливо выцарапывал ерунду на бумаге.
— Сейчас я вам кое-что капну, — предупредил он сидящую перед ним женщину, — придется полежать две-три минуты, а после посмотрим глазное дно, измерим давление.
— Это не больно?
— Это нормально, — ответил отец, и, взглянув на меня, нервно добавил: — Ничего! Они у нас попляшут! Машину ей, видите ли, подавай… Захочу — и в платное отделение перейду. Уже через полгода на «ниссан» заработаю. Вот она запоет!
— Кто запоет? — испуганно переспросила тетка.
— Неважно… Ложитесь на кушетку, — отец достал из шкафчика ампулу, привычно отломил носик. Все, что нужно, он проделывал машинально, ничуть не заботясь о том, как при этом выглядит.
— Шуба ей понадобилась… Ты представляешь, Ксюх? Шуба! Это при нашем-то климате… Спрашивается — зачем? А еще телевизор в полстены хотела. Ну ладно, поставим мы эту бандуру — дальше-то что? Через пять лет слепыми станем, как кроты, разве не ясно?.. Не-ет, если мозги куриные, никакие аргументы не работают… Пожалуйста, не дергайтесь!
Пациентка ойкала и вздрагивала, а нависший над ней сухонький и тщедушный отец что-то высматривал и выискивал в ее расширившихся от лекарств зрачках и по-прежнему продолжал бубнить:
— Решила, что принца нашла. Ну, поглядим, посмотрим… Этот принц еще подсунет ей пилюлю. Так удивит, мало не покажется… Не шевелитесь!.. Ага… Вот и славно, вставайте!.. Поплачут они у меня. Побегают еще. А уж когда глазками наш принц прихворнет, совсем будет здорово. Уж я пропишу ему микстурку…
Я пыталась сменить тему, но отец меня не слышал. Напуганная пациентка торопливо покинула кабинет, ее сменил глуховатый старичок, но и с ним все пошло-потекло по накатанной схеме. Таблица, капли, рецепт — и непременное заполнение истории болезни. Тоже, кстати, названьице! История! Я-то полагала, что неинтересных историй не бывает, но здесь все истории походили друг на дружку, как близнецы. Это казалось странным и нелепым — зачем заводить такое обилие тетрадок и формуляров, если сами пациенты все равно не могли прочесть в них ни словечка? Врачам же эти истории были вовсе без надобности. Они их, по-моему, не глядя могли бы заполнять…
— Ты заглядывала в почтовый ящик? — неожиданно спросил отец.
Я покачала головой.
— Почты еще не было.
— Не было, так будет! — отец бедово улыбнулся. — Напишет скоро, вот увидишь! Бросит этого орангутанга и начнет строчить… Сразу-то возвращаться стыдно, вот и станет писать. Поймет, что счастье — оно не в деньгах…
— А может, съездим к ним? — предложила я. — Прямо сегодня? Глебушку навестим, узнаем, как и что…
— Чтобы я — да в их дом?! — лицо папы окаменело. — Ни за что! Носа туда не суну. Прин-ци-пиально!
— Там же Глебушка… — пролепетала я.
— Я сказал: ноги моей в том доме не будет. Все! И разговаривать с этим проходимцем я не намерен, — отец навис над старичком. — Тоже мне, владелец заводов, газет, пароходов…
Я как-то враз устала. И пить ужасно захотелось. Обычно папа меня угощал на работе чем-нибудь питательным — какао, например, или чашечкой зеленого чая со штруделем и блинчиками. Пациенты часто таскали ему разную выпечку, — кого же ему было угощать, как не меня? Но сегодня обошлось без угощений, и, посидев еще с пяток минут, я выскользнула в коридор. Кажется, отец этого не заметил. Он был весь в себе, и по его же собственной теории утратил зрение начисто. Не видел и не слышал меня, не думал о Глебушке. Все его мысли были поглощены мамой и конкурентом Бизоном. Бедный, бедный папка! Мне нечем было ему помочь, и, усевшись на велик, я привычно закрутила педали. Сначала покатила к дому, но велосипед передумал — и самовольно повернул к морю. Правда, не к Слоновьему холму и не в сторону корабельного кладбища, — к скалам.
Вообще-то это мы только так называли: «скалы», — каких-то особенных скал здесь не водилось. Вполне заурядный берег — скучный, без единой пальмы, без единого кактуса, плоский, как поднос. И все-таки время от времени я сюда наведывалась. Наверное, для более полного восприятия мира. Тут не было затонувших кораблей, сюда редко заплывали дельфины, зато в песчаных дюнах скапливались отходы стекольного завода, а под слепленные из гофрированного железа навесы ежедневно стягивались отдыхающие с ближайшего курорта — с лежаками и забитыми едой сумками, с надувными матрасами и магнитолами. Что именно их привлекало на этом побережье, оставалось для меня загадкой. На своем родном берегу я могла уединиться, могла даже догола раздеться — никто бы меня не увидел. И плавала я, не боясь камней и скал, иногда почти засыпала на спине. Здесь же в пятистах метрах от берега красовалась цепь подводных зубьев. О них, говорят, и лодки рыбацкие разбивались. Правда, судя по рассказам тех же рыбаков, рыба здесь клевала отменно, но я-то к ловле морских обитателей всегда относилась отрицательно.
Тем не менее сразу после разговора с отцом я приехала сюда. Может, хотела развеяться посторонними картинками, послушать людской треп, отвлечься. Как ни крути, стояла всего-навсего середина июля, и впереди меня поджидало до омерзения тоскливое время. Это было странно и жутко, но впервые в жизни, я ненавидела свои каникулы — скучные и бесконечно долгие.
От одного из туристов я слышала однажды, что жить у моря и радоваться ему невозможно. Он даже жалел нас всех — этот приехавший с далеких равнин. Вроде как они понимали, что это за счастье и радость — наслаждаться морем, а мы — нет. В чем-то он был прав, но я тогда жутко с ним поцапалась. Потому что безумно любила свою маленькую прибрежную родину — лишенную гор и вечно залитую солнцем, с тремя непохожими пляжами и синим, удивительно ровным горизонтом.
Вы скажете: все любят свою родину, но моя любовь все-таки была втрое и вчетверо сильнее. Потому что я знала: дни ее сочтены, и очень скоро она просто-напросто исчезнет. Когда с чем-то прощаешься навсегда, любишь гораздо острее. То же самое происходило со мною. Курортные новостройки, дороги и подпоясанные оградами крепости-коттеджи теснили береговую полосу, сминали бульдозерным ковшом старенькие хибары и вольные тополя. Это походило на нашествие, однако никто не мог ничего поделать. Там, где ютилась миндальная рощица и где я успела в малышовые годы поиграть в прятки, теперь грузно теснились девятиэтажные кубы курортного комплекса. А за Змеиными холмами, куда погружалось вечернее солнце и где некогда сонно дремало село Степное, теперь раскинулась паутина улиц, ровно и скучно чертивших мир на частные особняки с непременными гаражами, бассейнами и саунами. Холмы, кстати, тоже исчезали на глазах, изо дня в день их срывали те же бульдозеры.
Обгоняя время, я иногда спрашивала себя, что будет, когда каменные многоэтажные громады вплотную подойдут к воде, загромоздят все видимое пространство? Неужели заставят море отступить вглубь? Но такое даже сложно было себе представить. Хотелось немедленно проснуться. Или наоборот — крепко-накрепко уснуть…
Остановив велосипед на возвышенности, я измерила взглядом расстояние до наступающих каменных громад. За минувший год пляж сократился чуть ли не втрое. Сердце мое сжалось. Оно понимало, что за этим пляжем придет черед и моих диких побережий.
Впервые я ощутила жгучую обиду — на судьбу, на природу, на всех людей сразу. Потому что это было вдвойне несправедливо. Вслед за мамой и Глебом у меня отнимали мою родину…
В этот день я больше не плавала и не купалась. Так и бродила между лежаков и песочных рукодельных холмиков. Гулко стучал мяч, — кто-то играл в волейбол, на скатертях отдыхающие кромсали ножами колбасу, помидоры, хрустели огурцами. Особенно больно было смотреть на веселящиеся семьи. Возле одной из них — с маленьким мальчиком и девочкой постарше — я проторчала дольше всего. А стоило им начать собираться, как расхотелось оставаться на пляже и мне.
