Вероника Кунгурцева - Похождения Вани Житного, или Волшебный мел
Василиса Гордеевна же за каждой трапезой подкладывала и подкладывала Ване снедь на тарелку, Ваня не съедал ничего, или обратно перекладывал, или положит себе чуток — а ест часок.
— Ну и ну! — качает головой бабушка. — Вот положил так положил — как ведь с полатей поплевал!
Другой раз:
— Тьфу! Смотреть противно, как ты ешь, копается, копается, выбирает, перебирает… Бери большую ложку — и наворачивай!
Но мальчик ел по–прежнему мало, тогда Василиса Гордеевна принялась отпаивать Ваню, потерявшего аппетит, настоями.
— Изурочили, — бормотала она, — как есть изурочили! И какая же зараза добралась до малого?! Ну, я ужо узнаю!..
Бабушка повезла его через весь город к грязноватой речушке, выбрала место побезлюднее и, раздев Ваню донага, принялась макать его с головой в речку. Он подумал, что она утопить его хочет, как кутёнка, и пытался сопротивляться. Но у Василисы Гордеевны не вырвешься. Окуная мальчика в воду, бабушка приговаривала:
— Матушка водица, родная сестрица! Обмываешь ты круты берега, жёлты пески, бел–горюч камень своей быстриной и золотой струёй. Обмой‑ка ты с Ванятки все хитки и притки, уроки и призоры, скорби и болезни, щипоты и ломоты, злу худобу… Понеси‑ка их, матушка быстра река, своей быстриной — золотой струёй в чистое поле, зимнее море, за. топучие грязи, за зыбучие болота, за сосновый лес, за осиновый тын.
Никак старуха не успокоится — тосковал Ваня. Не катаньем, так мытьём хочет своего добиться, не нравится, вишь, ей его худоба… Ничего, думал Ваня, посмотрим ещё кто кого — нашла коса на камень! И ел опять помаленечку.
Однажды, — дело было уже к ночи, — Василиса Гордеевна сказала, что спать они сегодня не будут. Ваня насторожился… А поедут, дескать, в одно место… В какое–такое место? Бабушка не ответила, а велела ему собираться. Ване долго ли собраться — только вот куда это они на ночь глядя? Бабушка накинула пиджачишко, в карманы денег положила, взяла с собой котомку — и они пошли. На последнем трамвае приехали на вокзал… Ваня заподозрил, что Василиса Гордеевна его, отощавшего, хочет вернуть туда, откуда взяла, — в инфекционку, но бабушка купила билеты не на поезд дальнего следования, а на ближайшую электричку. Сошли где‑то на полустанке — никто, кроме них, в этом месте электричку не покинул. «Сороковой километр», — объявил голос по репродуктору, когда они уже соскакивали на платформу. Фонари тут не горели, от полустанка Василиса Гордеевна не пошла через рельсы к посёлку, чьи редкие огни кое–где ещё светились, а поворотила во тьму. Тут один месяц подсвечивал им путь. Шла бабушка уверенно, вроде уж бывала тут. Дорога вела в лес, пройдя по ней какое‑то время, свернули на тропу и двинулись среди тёмных елей, коловших ветками глаза, ударявших то по лбу, то по груди. Ваня спотыкался через шаг. Зачем они идут в тёмный лес?
— Траву будем сбирать, — ответила на Ванин мысленный вопрос Василиса Гордеевна, ходко шагая впереди. Ваня едва за ней поспевал.
— А почему ночью? — спросил Ваня, увёртываясь от веток, стронутых с места бабушкиной ходьбой.
— А когда ж ещё? — удивилась Василиса Гордеевна. — Для каждой травки своё время. Есть мурава рассветная, есть полуденная, есть сумеречная, а есть ночная… Мы за ночной травкой сегодня прибыли.
— Как же мы её увидим в темноте‑то?
— А чего её видать — мы её услышим.
— Как это?
— А так. Нам надобна плакун–трава. А растёт она на обидящем месте — где кровушка невинная пролилась…
Ваня вздрогнул, услыхав про кровушку. Уж не его ли кровушку хотят пролить на обидящем месте… Может, повернуть, пока не поздно, — да бежать! Но шёл за бабушкой, ровно привязанный. Воздух, которым он дышал, казался ему каким‑то не таким, как надо. Ваню знобило. Всё тело чесалось, и глаза пощипывало.
— Раз в году, в Иванов день, плакун–трава плачет, как услышим плач — пойдём и выкопаем корешок, и вся недолга.
— А где это — обидящее место?
— А вот оно! — Василиса Гордеевна резко остановилась, и Ваня налетел на бабушку и отпрянул. Среди деревьев, едва освещённая луной, открылась поляна. Со всех сторон стеной стоял чёрный зубчатый лес. Ваня поднял голову — и увидел повозку Большой Медведицы. Звёзды в небе мигали подслеповато, стараясь разглядеть, что тут деется.
— И… и кого тут обидели? — трясясь как осиновый лист и задыхаясь, спросил Ваня.
— А уж это не твого ума дело! — отвечала Василиса Гордеевна.
И вдруг Ваня услыхал явственный тоненький плач — как будто ребёнок в лесу заблудился, совсем махонький, годовалый, может, не больше… Плачет так жалобно: а–а, а–а, а–а, — прямо сердце разрывается. Василиса Гордеевна пошла на плач, а Ваня, едва поспевая, — за ней. Нет, не похоже это на траву, похоже на человека… Поляна оказалась неровная — вся в кочках да рытвинах, Ваня упал пару раз, а Василиса Гордеевна не падала. Глухой плач не становился ни громче, ни тише — а–а, а–а, а–а, на одной ноте. Бабушка, достав из котомки маленькую, с локоток, кирку, вертелась во все стороны, заглядывала под кусты, ощупывала, когтила землю, звала тонюсеньким голоском, подстраиваясь под тон плакуна:
— Эй, миленький, да где же ты, да иди ко мне, мой хороший… Дай я тебя вытащу на свет божий, чего тебе там в земле делать‑то, в темени непроглядной… Иди ко мне, мой маленький…
Тут Ваня почувствовал, что дыханье у него совсем спёрло.
— Бабаня, — прохрипел он, садясь на землю, — не могу больше… Воздуху… воз–духу не хватает… — и опустил голову меж колен. Василиса Гордеевна, оставив свои поиски, подбежала к Ване — приподняла его голову со свесившимися волосами, вгляделась в лицо и воскликнула:
— Да будь оно неладно! Окаянная трясовица[2], лютая огнея! Сенная лихорадка… Ахти мне, дуре старой, повела заморыша в лес, дышал он там, в своей больнице, всякой пакостью, а тут — дух чистый, лесной, непривычный. Али от обидящего места так его выламыват?!. А ведь могёт быть…
Ваня поднял голову и прохрипел:
— Аллергия это… У нас один мальчик помер так в больнице… Поставили укол, антибиотик — а у него непереносимость. Так и не спасли…
— Да ладно каркать‑то. Не спасли… Там бабушки твоей не было… Не спасли… Ничего, Ванятка, вставай–ко, нам бы только с тобой убраться отсюда подобру–поздорову да до дому как‑нибудь доковылять, а уж там я тебя на ноги‑то подыму. Огнею эту лютую вытрясу из тебя… — Василиса Гордеевна потащила Ваню вон из лесу. А он уж совсем хрипит и бормочет несуразное:
— Су–су–су–прастинчику[3] бы сейчас…
Бабушка Василиса Гордеевна отвечает:
— Ладно тебе прощеваться… Простинчику… Это мне у тебя прощенья надо просить… Прости ты меня, Ваня, дуру старую, завела тебя в лес, не подумавши…
— И ты меня, бабаня, прости… Ох, прости!.. — заплакал Ваня, вспомнив свои ужасные подозрения, и услышал далёкий уже тоненький детский плач — А… а как же плакун‑то трава — плачет ведь она…
— Поплачет и перестанет. Не до неё сейчас.
— Мальчик тот, из больницы, как камень лежал, твёрдый да холодный, я в морге видел, в подвале, — бормочет Ваня.
— Тот лежал, а ты не будешь, — возражает Василиса Гордеевна, стукая себя по лбу: путь назад не близкий, а электрички‑то сейчас не ходят… И вдруг вскрикнула: — Камень! Где‑то тут камень должен быть на пути, погоди‑ка, Ванюша, я мигом!
Бабушка убежала, а Ваня сквозь глазные щёлки на небо глядит — где же тут в звёздном тумане повозка Большой Медведицы, сейчас она за ним спустится, и полетит он… Но тут Василиса Гордеевна вернулась, схватила Ваню и волоком поволокла:
— Тут рядом, рядом, Ванюша, сейчас, сейчас мы с тобой живёхонько дома будем… Потерпи.
В стороне от тропы, впритык к стволу древней ели с разлапистыми ветвями жил старый камень, похожий на голову обернувшегося коня. Ваня мало что уже соображал. Камень так камень, конь так конь. Запыхавшаяся Василиса Гордеевна ссадила Ваню на землю, сама встала перед камнем и, поправив лямки котомки, забормотала:
— На море, на окияне, на острове на Буяне лежит бел–горюч камень Алатырь[4]. На том камне сидит красная девица, зашивает раны кровавые. Подойду я поближе, поклонюся пониже, — Василиса Гордеевна низко поклонилась, — бел–горюч камень, дай нам простору, не дай нам раздору, дай ужины, а посля ширины…
Бабушка посадила Ваню на камень, сама пристроилась рядом, мальчик сквозь жар, охвативший его, ощутил, что камень с ударом грома раздался до горизонта — перед глазами до самого звёздного неба каменная равнина в белой пыли, с неровностями, трещинами и углублениями, похожая на лунное плато. Или это он уменьшился до муравьиных размеров, а камень остался прежним… Но где же бабушка? Её не было рядом, её не было нигде… Ваня попытался позвать бабушку — и не мог, вместо голоса из горла выходило одно шипение, как из сдувшейся резиновой груши.
