Андрэ Маспэн - Дело о радиоактивном кобальте
Прогрохотал поезд наземного метро, и по тротуару пробежали полосы света. Скоро Итальянская площадь засверкала всеми своими витринами. Мяч потянул меня влево, и мы оказались в путанице малоосвещенных уличек, пустырей и подозрительных гостиниц. Я и не предполагал, что почти в центре Парижа мог быть такой бедный и печальный квартал.
Мяч остановился около дома с грязными стенами и подал мне знак следовать за ним. Мы прошли мимо комнаты консьержки; за запертой дверью залаяла собачонка, оповещая о нашем приходе. Вскоре старое и отвратительное обезьяноподобное лицо с всклокоченными седыми волосами прижалось к застекленной двери.
— Это — на первое! — крикнул Мяч.
Всклокоченная голова скрылась за грязным стеклом. Мы поднялись по узкой лестнице, где стояла вонь от капусты, и постучали в дверь на втором этаже.
Мужчина осторожно полуоткрыл дверь и, узнав Мяча, пригласил нас войти.
— Вы пришли проведать Мишеля? Это очень мило, — сказал он боязливым и каким-то неестественным голосом, — ему лучше… Вы тоже его одноклассник?
Мяч представил меня г-ну Перийе, и отец Сорвиголовы проводил нас в маленькую комнату — столовую.
— Минуточку, — сказал он, жестом приглашая нас сесть.
Я сообщу Мишелю, что вы пришли.
Украдкой я рассматривал этого человека. Он был высок, сгорблен, близорук и неловок. Хотя он не был сед, он казался почти стариком. На нем была поношенная домашняя куртка, помятые брюки. Не дойдя еще до двери в боковую комнату, он обернулся к нам и пленительно, молодо улыбнулся.
— Что он, действительно настройщик пианино? — спросил я у товарища, когда г-н Перийе скрылся за дверью.
— Да, — прошептал Мяч. — Это был когда-то знаменитый органист. Но он болен… Подагра… Он больше не в состоянии играть.
Вдруг мое внимание привлекла фисгармония в углу комнаты. Над фисгармонией висела фотография молодой довольно красивой женщины с гладкими черными волосами и тяжелыми веками, делавшими ее похожей на китаянку. Вся мебель была сборной и неудобной. Даже зеленые растения казались больными.
Мы услышали из-за перегородки голос Сорвиголовы. Отец его открыл дверь и попросил нас войти. Мы нашли нашего товарища в постели, голова его лежала на нескольких подушках. Ой был бледен и подавлен. Я не поверил своим глазам. Возможно ли, чтобы посещение инспектора полиции (у меня уже был личный опыт!) могло преобразить веселого парня Сорвиголову в это собрание несчастий! Взглядом, который его отец, несмотря на близорукость, уловил, Мишель просил его оставить нас одних. Г-н Перийе удалился, но перед этим еще раз поправил подушки под головой сына. И тогда я увидел прямые, одеревеневшие пальцы г-на Перийе.
— Как же ты? — глупо спросил я, когда дверь за старым органистом закрылась. — Что произошло?
В лихорадочных глазах Сорвиголовы появился страх.
— Он приходил, — сказал Сорвиголова, задыхаясь. — Он хочет меня арестовать… Не говорите ничего моему отцу.
— Что ты там ему рассказал? — спросил я, ошеломленный.
— Он меня допрашивал… допрашивал… Он сказал, что полиция знает обо мне всё.
Как это… всё?
Губы Сорвиголовы дрожали. Казалось, он вот-вот заплачет.
— Все… А что я знаю?
— Пустяки это все, — сказал Мяч. — Так водится. Они делают вид, что все знают, чтобы допрашиваемый сознался.
— Но мне не в чем сознаваться! — закричал Сорвиголова.
— Успокойся! — сказал я ему. — Мяч прав. Не давай себя запугать.
Я осмотрелся вокруг. Какая жалкая комнатка! Окно выходило во двор, и, несмотря на темноту, можно было заметить стену напротив. Большую часть комнаты занимала чугунная печь, топившаяся углем. В углу умывальник, у окна кухонный стол, служивший Мишелю рабочим столом. Над кроватью этажерка с несколькими растрепанными книгами. Не дать себя запугать! Я там как-то сразу понял, что комфортабельная квартира и отец — знаменитый архитектор служили в жизни прекрасной защитой против неприятностей и гонений.
Не дать себя запугать! Легко сказать…
— Но чего ты в конце концов боишься?
— Чего? — спросил Сорвиголова с расширенными зрачками. — Я вам сказал: они меня арестуют…
— Да, нет, — сказал я, пожимая плечами. — Это пустые угрозы…
— Тебе так кажется! — возразил Сорвиголова, нервно покусывая край носового платка.
— Он мне сказал: «Даю тебе неделю. Если ты не сознаешься, я тебя арестую и предам суду…».
— Суду? — спросил я.
— Суду для детей, — ответил Сорвиголова, еле сдерживая рыдания.
— Моя мать… Это будет такой удар для моего отца, что…
Он не кончил фразы и повернулся к стене, чтобы спрятать лицо.
Мяч и я смотрели на него, ничего не говоря от волнения. Сорвиголова был так встревожен и так убит горем, что я начал беспокоиться, как бы Мишель в самом деле не стал жертвой судебной ошибки.
То ли потому, что мне ничто не угрожало, то ли это было проявлением моего характера, но я думал только о том, что делать. События разворачивались драматически, и это стимулировало мою энергию.
— Слушай, Мишель! Неделя — это ничто. Ты знаешь, наше следствие хорошо идет. Завтра мы едем в Сен-Гобэн. В воскресенье я встречусь с отцом Франсиса. До конца недели мы найдем истинного виновника.
Сорвиголова грустно опустил голову.
— Нет, — сказал он, — вы не найдете истинного виновника.
Его пессимизм, неудивительный в его состоянии, меня раздражал. Неужели он надеялся выйти из такого состояния, хныча в постели?
— Не дури! — сказал я ему. — Встряхнись! Едем вместе завтра в Шантрен!
— Я не могу, — ответил Сорвиголова с затуманенным взором. — Как только я поднимаюсь, у меня кружится голова, и я должен лечь.
— У тебя был врач?
— Да, — ответил смущенно Сорвиголова. — Он сказал — нервы. Он дал мне успокоительное…
Я вспомнил вдруг, что хотел спросить Сорвиголову, не выболтал ли он нашу тайну. Однако я не знал, как его спросить об этом. Я боялся его задеть, обидеть, расстроить…
— Скажи, Мишель, когда пришел инспектор… Он должен был задать тебе вопросы… Я думаю, что ты… Я хочу сказать… Ты ничего не сообщил ему относительно нашего следствия…
Насупившийся Сорвиголова впервые посмотрел мне прямо в лицо.
— За кого ты меня принимаешь? — пробурчал он. — Я умею молчать.
В этот момент дверь растворилась, и г-н Перийе просунул голову.
— Дети мои, — мягко сказал он. — Не думайте, что я хочу вас прогнать… Но врач… Нельзя утомлять Мишеля!
Мы поднялись и, пожимая руку Мишелю, пожелали ему поправиться, обещая к нему зайти скоро, чтобы сообщить новости. Сорвиголова пожелал нам успеха и, даже когда мы были еще в комнате, повернулся снова лицом к стене. Г-н Перийе проводил нас на лестницу. Он еще что-то сказал о болезни сына, но без всякого намека на вызвавшую ее причину. Может, он не знал о полицейском визите или считал лишним говорить с нами на эту тему? Не знаю. Он оставил нас, поблагодарив за посещение. Когда же я пожимал ему руку, я физически почувствовал ее болезненную неподвижность, мешавшую ему двигать пальцами, что и было причиной его оборвавшейся карьеры музыканта.
На улице я глубоко вдыхал воздух, стараясь преодолеть дурное самочувствие. Страх Сорвиголовы, немощь его отца, бедность их жилища — все это произвело на меня сильное впечатление. Благодаря этому посещению перед мной открылся неизвестный мне мир, где горе и тяготы жизни были законом. Мяч молча шел рядом со мной. Между тем он сам жил в этом квартале и должен был знать множество неизвестных мне вещей. Он проводил меня до ближайшего метро. При расставании я задал ему вопрос, от которого у меня пересохло во рту:
— Скажи, Мяч, почему мы не встретили там матери Сорвиголовы? Мне кажется, если бы я заболел…
— О, ты знаешь… там плохи дела. Родители Мишеля в разводе. Она живет у своих родных, в провинции… Я как-нибудь тебе все расскажу. Прощай! До завтра…
В задумчивости я спустился в метро, взял билет и растворился в молчаливой, торопливой и безымянной толпе.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Автобус завода Сен-Гобэн быстро шел по прекрасной автомобильной дороге, ведущей в Лилль. Мы, молодежь, расположились сзади; остальные места заняли плотные мужчины — инженеры и техники, приехавшие из провинции для осмотра завода в Шантрене. Даже Бетти, единственная представительница слабого пола среди пассажиров автобуса, не советовала нам выдавать наших серьезных намерений. Нам нужно было сдерживаться, хотя наше присутствие вызвало у этих господ-провинциалов самые недоброжелательные комментарии. Они были унижены в своем достоинстве, что их поставили на один уровень с «детским садом». Сопровождавший нас молодой инженер, большой весельчак, держался примерно такого же мнения. Но, поскольку он был приставлен к нам, он старался изо всех сил разряжать атмосферу шутками. В общем два клана в автобусе были чем-то вроде оливкового масла и уксуса. И хотя мы были в меньшинстве, нам страшно хотелось ответить подчеркнуто-холодной корректностью на враждебность попутчиков.
