Мариэтта Чудакова - Дела и ужасы Жени Осинкиной
«Декабрь-месяц» — так всегда почему-то про каждый месяц двойным словом говорили прадед и прабаба Степы: в мае-месяце, в июне-месяце…
Школу в селе потому считал Степа своей большой удачей, что в соседнем, например, районе в пяти деревнях школы закрыли. Мало, мол, учеников, поэтому учителей для них держать дорого. И теперь всех школьников рано утром забирает автобус и везет в школу в одно село. А после уроков — развозит снова всех по домам.
Хорошо, да? А если в упор взглянуть — ничего хорошего. Раскумекайте: чтобы всем к полдевятого в школу успеть, тех, которые дальше всех живут, автобус забирает вообще чуть не в семь часов. И они в автобусе досыпают. А на первом уроке все равно носом клюют. А потом — если они в начальной школе — у них три урока. А у одиннадцатиклассников — шесть, а то и вообще семь. И младшие должны три часа по школе болтаться, автобуса ждать. Считается, что они уроки делают, но это только считается. Приедут домой затемно — им уже ни до чего, только поесть и спать лечь. И Степа своего, например, любимого другана Костю уже полгода не видел.
Сам же Степа, как и все ребята в их селе, и со скотиной успевает помочь, и цыплят покормить, и с псом своим повозиться.
В тех селах, где школы закрыли, все родители в один голос заявляют:
— Детей от сельской жизни и от дома отбивают!
У Степы двоюродный брат в Алтайском крае в деревне Красный Яр. Там школу закрыли, возят в село Зеленая Поляна. Так его мать, тетка Степана, говорит:
— Раньше у меня ребенок в двенадцать часов был дома, а теперь — только в четыре, а то и позже. У него рабочий день получается восемь часов.
Ничего себе! Это даже и санитарные врачи должны бы свое слово сказать. Они же в школах не для того только, чтоб уколы ставить. Гришке девять лет — а у него восьмичасовой рабочий день!
Про первоклассников нечего и говорить — ему только что семь лет исполнилось, недавно игрушки отучился в рот совать, а тут — накося, уезжай по утрам на автобусе из дома неведомо куда! Наревутся, небось, в этом автобусе.
А за школу в селе Западный Угол в том же Алтайском крае война шла не на жизнь, а на смерть. (И оказалось потом — буквально: директор школы померла — от сердца.)
Сельский сход проголосовал против ликвидации школы — а по уставу школы сход и решает. Ну вот, а сотрудники районного комитета по образованию приезжают и грозят, и грозят, что все равно будет по-ихнему. Тогда Степка уже не понимает — так есть в России демократия или была, да вся вышла?
А Степин учитель истории в конце учебного года сказал, что число сельских школ в России сократилось за шесть лет последних на четверть. Значит, сельская Россия на четверть запустела. Потому что любой скажет — если школу закрывают, в селе жизнь замирает. Школа — это и клуб, там все праздники устраивают. А без праздников что же и за жизнь.
И вообще Россия — это что вам, одни города, что ли? Пусть тогда так и скажут прямо. И пусть тогда городские сеют и пашут, и скот ростят.
…Если бы Степа в другое село в школу ездил, никогда бы не смог сделать то, что задумал полтора года назад. И уже с год каждый вечер этим занимался.
После этого совершенно необходимого предисловия переходим к тому, что же происходило в описываемый нами вечер.
Сначала во дворе Степиного дома раздался дикий лай с истерическими завываниями и всхлипываниями. Так как его Буян весьма редко позволял себе такое, Степка вылетел на крыльцо — на помощь другу.
Громадный пес стоял в двух шагах от рвавшегося с цепи Буяна, добродушно скалясь.
— Это — Тося, — сказала высокая девчонка с волосами, похожими на золотой пух, только длинный. — Она знакомиться любит — просто ужас. Ко всем лезет. А меня Женя зовут. Ты — Степан? Мне с тобой поговорить надо.
И они пошли в дом, а Тося легла на крыльце, умильно глядя на Буяна.
Женя, войдя, озиралась в некотором ошеломлении. Вся маленькая комната Степана была увешана фотографиями. Они были в красивых самодельных рамочках. Преобладал на фото один и тот же молодой человек с серьезным и в то же время улыбчивым лицом. Почти в полстены был его портрет во весь рост — на велосипеде.
— Кто это? — несколько растерянно и даже смущенно спросила Женя у хозяина — высокого и спортивного мальчика, с таким же серьезным, пожалуй, неулыбчивым, но ничуть не мрачным лицом.
Видно было, что это — явно не семейные фотографии. Получалось, этого молодого человека и она должна бы знать. Но вот не знала. Открытое, какое-то светлое, необыкновенно обаятельное лицо просто притягивало к себе.
— Рауль Валленберг, — ответил Степа. — Один из лучших людей на земле. На двери моей не видела вывеску? И над фотографиями — видишь надпись?
Женя заглянула за дверь, прочитала вывеску — деревянную дощечку с красиво выжженными буквами. Потом посмотрела надпись на стене. Нет, никогда не слышала этого имени.
Они быстро поговорили о том, ради чего Женя пришла. Степа с ходу все понял про Братство и сказал, что очень даже рад будет в него вступить. Потому что полно людей, которым надо помогать. А никто особенно не чешется. На начальство же — по крайней мере у них на Алтае — вообще рассчитывать не приходится. Думают только о себе.
— Ну не все, наверно? — неуверенно спросила Женя.
— Лично я про таких, кто день и ночь о людях беспокоится, пока не слышал, — сказал Степка.
Женя договорилась, что сегодня же еще раз к нему придет — чтоб Степа рассказал ей про этого Валленберга.
Глава 15. «Дела давно минувших дней…»
…Если честно, то полтора года назад Степа — ему тогда было двенадцать лет — тоже, как Женя, про Рауля Валленберга и слыхом не слыхал.
Началось все с того, что он любил слушать разные истории, особенно же когда бабка — вообще-то не просто бабка, а профессор — их рассказывала. А Ленка, сестра, на десять лет его старше, наоборот, терпеть не могла слушать про то, что случилось не вчера, скажем, вечером, а в далекие годы. У нее на все это была, как говорила бабка, одна реакция (Степка почему-то любил это слово):
— А на кой мне это?
Бабушка рассказывала однажды Степке про весну 1956 года — ей тогда было восемнадцать лет. Она — студентка-заочница Московского университета, приезжает на сессии. В тот год как раз задержалась в Москве до начала марта.
— И вот однажды нас, преподавателей и студентов, собирают в самой большой университетской аудитории и объявляют, что сейчас будут читать вслух доклад Хрущева. Как тебе объяснить?.. Он был тогда главный в стране, вроде президента. Доклад закрытый, самим его прочитать негде. Никакого Интернета у нас тогда не было, и слова этого не было. Это доклад читают только на общих собраниях «партийно-комсомольского актива»… Опять не знаю, как тебе объяснить… Ну в общем, могут слушать практически все студенты: пускают в аудиторию по студенческому билету. Только слушать, а обсуждать нельзя! Так и объявили перед началом чтения: «Обсуждению не подлежит!»
И по всей аудитории, рассказывала бабушка, прокатился недовольный шумок — «У-у-у-у!..»
Ничего себе — «шумок»! Степан думал: «У нас в классе орать бы начали, стучать — чего это мы обсуждать не можем?!»
А бабушка объясняла не очень-то понятно: «Да еще только три года после смерти Сталина прошло. Страх-то не отпустил еще. А при нем вообще никакого шума бы не было — сидели бы молча, не дышали».
Какой страх не отпустил — Степка сначала не понимал. Чего бояться-то студентам? Двойки на экзамене только. И то пересдать можно.
В общем, сидит его бабушка — тогда, конечно, вовсе молодая, девчонка почти что — и слушает этот доклад.
— А там приводится письмо одного коммуниста Сталину — прямо из тюремной камеры. Вовсе не фашистской камеры, а советской. Читают, значит, это письмо: «…Следователи знали, товарищ Сталин, что у меня был перелом позвоночника. И именно по месту перелома они меня били, заставляя оклеветать себя и других людей». То есть он от дикой боли подписывал все, что ему давали подписать, — только бы перестали мучить.
Дальше бабка рассказывала, как студенты, замерев от ужаса и отвращения, слушают. И из доклада становится ясно, что Сталин только смеялся над такими письмами. Тех, кто их писал, расстреляли вместе с теми, кто не писал. И Степкина бабушка вместе со всеми слушает все это и чувствует: сейчас ей прямо там, в аудитории станет плохо. Вообще потеряет сознание. Ее по-настоящему от всего этого мутит.
— …Потом уже пошли рассказы, что когда Хрущев читал свой доклад на своем съезде коммунистов (тогда партия была одна — коммунистическая, других не было), то там в зале было много старых людей — давних членов этой партии. Некоторые из них до революции даже в царских тюрьмах сидели. Но там, конечно, никаких пыток не было. И все они двадцать лет назад — то есть в 1937 году — почему-то поверили и дальше продолжали верить, что их товарищи по партии оказались вдруг врагами советской власти и шпионами. Потому что прямо на суде эти их недавние товарищи вслух признавались в разных невероятных преступлениях — вроде того, что подсыпали толченое стекло в продукты и собирались продать Россию японцам. И те, кто сейчас в зале сидели и слушали, тогда не догадывались — ну даже не могли еще себе представить, — что эти показания получены просто-напросто под страшными пытками. Когда человек готов подписать что хочешь — только чтоб его перестали мучить. Это было личное решение Сталина — он приказал всех пытать, пока не «сознаются». А люди этого не знали, верили в его мудрость и в последующие годы продолжали встречать «бурными аплодисментами, переходящими в овации», как тогда писали в газетах, каждое его появление. И все эти старые члены партии вместе со всеми аплодировали тому, кто, как только теперь им становилось ясно из доклада на этом самом партийном съезде, убил, сначала замучив, — за так, ни за что — огромное количество их бывших сотоварищей по революционной борьбе…
