Юрий Коваль - Куролесов и Матрос подключаются
— Моя фамилия Зябликов, — парировал Журавель и стал вынимать из кармана трёшки. С грехом пополам их набралось на тридцатку. Тут он полез в глубоко потайные карманы и наскрёб ещё пару рублей.
— Маловато, — отметил Лошаков.
— Остальное под честное слово.
— Ну это уж нет. Оценим ваши носильные вещи. К примеру, часы. Это будет авторитетно.
Общество, стоящее у стен, оценило часы в тридцатку.
— Недостача, — сказал Лошаков, — нужно ещё сорок рублей.
— Ставлю кий, — сказал Журавель, засовывая трёшки и часы в угловые лузы. — Надеюсь, кий от самого Кудасова что-нибудь стоит?
— Кий — это палка, — сказал Лошаков. — Для меня он ничего не стоит. Ладно, играй, длиннорукий, прощаю тебе сорок рублей. Итак, сто против шестидесяти, но с одним условием: на эти сорок рублей мне позволяется хамство.
— Как так? — удивилось общество.
— Очень просто. Я ставлю сто, а он всего шестьдесят. И вот на эти сорок рублей я имею право ему хамить, а он должен разговаривать со мною на «вы» и называть меня «дорогой сэр».
— Но в нашем советском обществе не принято таких слов!
— А мне наплевать, приняты они или не приняты. Сорок рублей недостача, а вы ещё толкуете? Сто против шестидесяти и хамство против «дорогого сэра»! Принимаешь вызов или нет?
Чёрный Зябликов побледнел, бильярдная гордость пронзила его, выпрямляя с хрустом позвоночник.
— Ладно, вызов принят. Но поскольку игра ещё не началась, я скажу, что вы хам, дорогой сэр! Я разбиваю!
— Валяй, дубина, — равнодушно согласился Лошаков.
Пожалуй что как раз в этот момент, совершенно незамеченные, в бильярдную проникли капитан Болдырев и старшина Тараканов. Впереди них плёлся Носкорвач.
— Вот, — тревожно шептал он, — вот где шарики катаются.
Глава четвёртая. Утомление хрусталиков
Непонятно, что всё-таки случилось с Васиным зрением?!
Лично я полагаю, что хрусталики его глаз чудовищно переутомились, искривили свои кристаллы и разные сетчатки, пытаясь овладеть ночным подвальным зрением.
Он сидел сейчас в зарослях бурьяна, в дебрях пустырника и глядел на Шурочку как на исчадие некоторой красоты. Поверьте мне, опытному детскому писателю, никакой красоты в Шурочкиной внешности не обреталось. И в глазах ничего не было, кроме жажды огурцов. Но Васе она нравилась всё больше и больше.
Куролесов понимал, что сейчас настало время объяснений, и лихорадочно обдумывал, кем назваться: трактористом или милиционером? Пожалуй, всё-таки трактористом, а? Ей-богу, трактористом как-то проще, а?
— Ну ты что сидишь? — сказал он, толкнув Шурочку локтем в бок. — Пришла за огурцами — валяй, набирай. Банка-то у тебя есть?
— Да они ведь в баке.
— Из бака они вывалились. Поняла? Во время рукопашной.
— Какой рукопашной?
— А ты что ж думала, в погреба попадают просто так? Туда попадают после рукопашной.
— Да? — туповато протянула Шурочка. — А ты кто?
— Я-то? Да я — тракторист.
Тут Вася почувствовал, что разговор пошёл по идиотской дорожке, и решил свернуть на асфальтовый проспект разума.
— Иди за огурцами, — сказал он, ткнул Шурочку локтем, пожалуй так и не обнаружив пути на асфальт.
Шурочка послушно уползла в погреб, и Вася глянул ей вслед искривлённым кристаллом хрусталика. И тут он увидел лодыжки её ног. Они были необыкновенно прекрасны и тонки.
«Во лодыжки!» — гулко ахнул он про себя.
Пока Шурочка ползала, Вася обдумывал, как связно изложить присутствие тракториста в подвале после рукопашной, но голова и разум, заключённый в ней, отказывались помогать ему в этом деле.
Шурочка между тем выползла назад теми же лодыжками вперёд. Она волокла за собою бак.
— Полбака огурцов осталось, — сказала она, оборачиваясь к Васе.
И тут опять хрусталики, опять кристаллики Васины возмутились в хорошую сторону. Очень хороша показалась ему Шурочка, бесовски хороша. И тут автор должен всё-таки попытаться описать Шурочкину внешность, которую он охаял, не вдаваясь в подробности. Вдадимся же?
Итак, нос! Поверьте, маловато интересный. Ничего римского, ничего греческого. Ни на курочку, ни на уточку, ни хотя бы на свистульку он не был ни капельки похож. Такие носы, не похожие ни на что, произрастали только в городе Картошине. Впрочем, если читатель очень уж хочет, чтоб я с чем-то сравнил этот нос, — пожалуйста… Нет, не могу, стесняюсь. Перейду лучше к глазам, хотя и не тянет. Ой, не тянет! Ну ладно, глаза у Шурочки были цвета… какого же? Ясно, что не морского и не бирюзового, они были цвета тряпочки, которая висела на заборе рядом с тем бурьяном, в котором они сидели… Тьфу! Сдаюсь! Чтоб я ещё раз взялся описывать женскую внешность!..
Ладно, перейду к описанию действий.
Действий, впрочем, никаких не было. Шурочка жевала огурец и глядела на Васю.
— Одного не пойму, — сказала она, — как же так? Ты тракторист и вдруг после рукопашной попал в подвал? Как? За что? Зачем?
Вася тревожно замер. Ответить на эти вопросы было, конечно, невозможно. Но тут в голове у него что-то сверкнуло, в глазах помутилось, и он ответил просто и гениально, снимая сразу все вопросы и размышления.
Он тронул Шурочку за лодыжку и сказал:
— Саша! Я вас люблю!
Глава пятая. Бильярд по-кармановски (Продолжение)
Шары скатили в средину бильярда, накрыли их деревянным треугольником, выравнивая пирамиду.
Журавель наточил мелом кий, сложил из кисти левой руки какую-то немыслимую дулю, сунул в дулю кий и тыркнул по шару. Стремительно покатился шар по зелёному сукну и врезался в пирамиду. Она развалилась от удара, и два шара сразу провалились в лузы, забитые мятыми трёхрублёвками.
— Неплохо начал, куриный крючок! — сгрубил гражданин Лошаков. — Я и не думал, что такой пачкун на что-то способен. Бей дальше, но прежде скажи мне «дорогой сэр».
— Не скажу, — ответил Зябликов, сжав зубы.
— Тогда игра недействительна! Сейчас же выковыриваю из лузы сторублёвку и иду пешком в город Курск. Говори, свинья двухмордая!
— Дорогой сэр, — скрипя сердцем и нервами, сказал Зябликов и снова ударил в шар.
На этот раз удар не получился. «Двухмордая свинья» сделала своё чёрное дело. Шары бестолково потолкались друг о друга и стали по местам. Для Лошакова образовалась самая настоящая подставка! Бильярдисты меня понимают!
— Какой мелкий таракан! — приговаривал Лошаков, намусоливая мелом кий. — Пельмень с камнем! Дуб! Не понимаю Кудасова! Как он мог подарить кий такому мракобесу?!
Наевшись, Лошаков всегда обнаглевал до безумия.
— Смотри, свисток! — кричал он Зябликову с другой стороны бильярда. — Смотри, блокнот кооператора! Сейчас я ударю и с твоей, с позволения сказать, «головы» посыплется прах! Только попрошу над бильярдом не сорить. Отойди в угол, к урне и сыпь прах там.
Так разговаривал гражданин Лошаков, обходя бильярдный стол со всех сторон, а бить по шару он никак не собирался. Наконец, всё-таки приложился, прицелился основательно, вздохнул и сказал:
— Нет, не могу. Стыдно играть против такого млекопитающего настоящим кием. Дайте мне половую щётку.
И он схватил половую щётку, стоящую у стены, приложился и вмазал — и шар влетел в лузу.
Дикий рёв раздался в бильярдной, и под этот рёв Лошаков загнал щёткою в лузы ещё два шара.
Зябликов омертвел.
— Не знаю, чем дальше бить, — жаловался Лошаков ревущим и стонущим зрителям. — Даже играть щёткой против этого паразита — роскошь. Дайте мне стул и оторвите от него ножку. Буду играть ножкой стула. Впрочем, не отрывайте, я буду играть цельным стулом.
И он взял стул и стал прикладываться к шару стулом.
— Ножки уж больно кривые, — рассказывал он зрителям. — А ничего не поделаешь, против этого натюрморда надо играть кривым предметом. Сейчас ударю, только пускай он снова скажет «дорогой сэр».
— Не скажу, — сжав зубы, пробормотал Зябликов. — Игра аннулирована!
— Э, нет, нет! — заорало общество, из которого Зябликов повынимал в своё время немало трёхрублёвок. — Сдался! Сдался!
— Если сдался — деньги мои! — сказал Лошаков. — А если играешь, говори «сэра». У, какие глаза! Как помоями налиты! Говори!
— Я не сдался, дорогой сэр, — сказал Зябликов. — Бейте!
— Сейчас вдарю! Вдарю стулом по твоим трёхрублёвым нервам! У тебя ведь и вся душа стоит три рубля! Не больше, никак не больше! Бью по трём рублям! Играю свояка!
С огромным стулом на плече Лошаков прицеливался особенно тщательно, да и шар-то был трудный, свояк.
— Тишина в павильоне, — приказал Лошаков. — Я готов! Замрите! Мотор!
Все замерли, и Лошаков легко катнул стулом шары. Шар с номером на боку 13 повлёкся по зелёному сукну, стукнулся об шар с номером 8, отскочил от него и медленно провалился в лузу, где лежала лошаковская сторублёвка.
