Лога - Голубков Михаил Дмитриевич

Попадались на пути и ложки, пересекавшие трассу, с ручьями, с речушками. Нефтяники, чтобы трубопровод не повисал в воздухе, имел бы какую-то опору, скосили, стесали косогоры тех ложков, перекрыли их по всей трассе земляными перемычками-плотинами, подняли, заболотили воду ручьев и речушек. Такие запруды не просто огибать лесом. Опять нужно было выходить на трассу, наматывать на сапоги глинистые оковы.

А день вызревал ветреный, солнечный, легкий. Небо уж давно полностью очистилось, стянуло с себя толстую, темную кожуру из туч, сияло насыщенной, глубокой синевой. Лес тоже играл, вспыхивал всеми ожившими осенними красками, обветривался помаленьку, отряхивался от утренней сырости.

Новой дорогой, когда он опять свернул, точно так же, как и трассой, оказалось невозможно идти. Напрасно Игнатий надеялся, что нефтяникам неизвестна эта малоприметная дорога вдоль Плутаихинского лога, бывшая лесовозка, совсем уж было окрепшая, затянувшаяся травой и кустарником, надеялся, что ее-то не тронули, что она уцелела. Ан нет, тронули, еще как тронули, и по ней ходят трактора и тяжелые машины, не дают затвердеть грязи, выжимают, сгоняют ее колесами и гусеницами в придорожные канавы, из них она дальше расползается, по склону лога.

А он-то раздумывал: откуда в Плутаихе муть берется? Да одной только этой дорожной жижи хватит с лихвой, чтобы залить живо-два Плутаиху. С каждым ненастьем, с каждым дождичком она будет в лог попадать. Можно и без нефти загубить речку.

Сколько перемен, разбоя в лесу. И всего за каких-то два года. А что же ожидать еще через два?

Снова шагал Игнатий лесом — не шлепать же по грязи. Но на этот раз ему повезло: позади вскоре загудела, завыла на весь лес мощная машина. Игнатий вышел на обочину дороги и стал ждать. Машина медленно приближалась, надсадно, на одной стонущей ноте ревя мотором. Это какую же силищу надо иметь, чтобы ползти такой дорогой?

Желтый, жарко дышащий КрАЗ, высоко загруженный бумажными, туго набитыми мешками, выехал наконец из-за поворота. Шофер, плечистый молодой парень в расстегнутой до пупа рубахе, с радостью распахнул дверцу кабины — наскучило, видать, одному-то трястись.

— Куда, папаша, путь держим? — весело спросил он, удивленно разглядывая огромного бородатого Игнатия.

— Никуда не держим. Смотрю вот на безобразия ваши.

— Какие безобразия?

— Такие... Дорога вот эта, не безобразие разве?

— Тут еще сно-осно, — вытянул парень, — тут еще можно кантоваться... Есть, папаша, и похуже дорожки.

Был он взъерошен и какой-то цветной: вьющиеся мелкими колечками волосы темны, брови немного посветлее, срыжа, а усы совсем светлые, соломенные. Глаза пыткие, бойкие. Открытое, беззаботное по молодости лицо.

— Что же вы себе хороших дорог не делаете?

— А зачем нам они? Мы сегодня в одном месте, завтра — в другом. Везде за собой бетонки не потянешь, с пупа сорвешь.

— Вот-вот... вы сегодня тут, завтра там, а после вас хоть трава не расти.

— Чего такой сердитый, папаша?.. Мы-то здесь при чем? Нам дадут указания, мы что угодно проложим. Только едва ли дадут. У нас бурить некому, не то что...

— Опять людей не хватает?

— У нас даже на кое-какие буровые из других нефтяных районов вахту привозят. Из Башкирии, из Поволжья. За пятьсот — шестьсот километров вертолет гоняют. А ты, папаша, о дорогах... Было бы просто, ваш бы колхоз давно своими занялся.

Эк ведь как уел. Знает, что говорить. Дошлые они нынче, за словом в карман не лезут.

— Муку, что ли, везешь своим?

— Не-ет, — засмеялся парень. — Цемент — наша мука. Без цемента на буровой ни шагу нельзя. У нас его склады целые.

— И пропадает, поди?.. Как удобрения у нас.

— Бывает, папаша. Все бывает...

Парень некоторое время молчал, закостенев скулами, вспомнил, видно, что-то не очень приятное. Но это настроение у него быстро прошло.

— Ты, случайно, не лесник, папаша?

— Одним разве лесникам тошно от вас?

— Почему же... и нам самим тошно бывает. Я, например, тоже люблю лес. Мне тоже глядеть иногда больно.

— Больно, а свое делаешь.

— Обстоятельства жизни, папаша, сильнее нас, — изрек наставительно парень. — От нефти никто не откажется, тут экономика, государственная мощь, престиж. Без нефти, как говорится, и ни туды и ни сюды. Нефть — это кровь техники, жратва ее...

В просторной кабине жестко подкидывало, удушливо пахло отработанным горючим, хоть оба боковых стекла и были опущены. Во всю мощь, заглушая разговор, выл двигатель.

— Я тоже люблю с ружьишком побегать! — вновь начал парень. — Вот похолоднее станет, с собой буду брать, когда косачишки на березах появятся. Близко совсем, на машине-то, подпускают. А то, может, и волка подстрелю. Я в прошлый год чуть не догнал одного, чуть не жеманул колесами... Свернул в последний момент, черт лобастый.

Парень опять почему-то замолчал, затянул сквозь зубы какой-то однообразный мотивчик.

— Из деревни небось?

— Ясное дело, — нисколько не смутился парень. — Давненько уже оттуда, до армии еще удрал. Где нас только нет, деревенских...

— Подумал бы, прежде чем удирать. И другие бы хорошенько подумали... Сейчас бы, глядишь, и хлебушек исправнее убирали, и нефть бы целей была, на дольше б хватило. Может, не так бы вы ее бешено черпали, не травили бы все вокруг.

— Обстоятельства, папаша... обстоятельства жизни.

— Одно свое затеял. Побольше за себя отвечай, а не ссылайся на кого-то... Стой! Приехали, кажется.

Машина остановилась перед дорожной развилкой.

— Там у вас что сейчас? — махнул Игнатий на крутой поворот вправо.

— Куст там.

— Куст еще какой-то! — буркнул Игнатий.

— Куст номер тридцать... четыре качалки. А буровая вон дальше переместилась.

— Вижу, куда переместилась.

Игнатий неторопливо высвободился из кабины, оглядывался, соображал, как ему проще на вырубку попасть. До нее уже недалеко было, каких-нибудь полверсты.

— Хоть бы, папаша, спасибо сказал.

Игнатий спохватился, с издевочкой, низенько так поклонился водителю:

— Спасибички вам пребольшое! За дорожки, за Плутаиху... За все спасибички.

Парень покрутил у виска пальцем и поехал дальше.

«Здесь где-то должен быть лесовозный волок, — вспоминал Игнатий. — На него надо и править, не зарос, поди, вовсе-то?»

Волок он нашел совсем близко от дороги. Волок затягивался мелким липняком и осинником, но только с краев. В центре сохранился еще узкий прогал, колейка из гниющей древесной трухи. Идти по ней мягко, легко. До самой бы вырубки так шагать. Ветер приятно холодил разгоряченное в жаркой кабине лицо. С чистого, выветренного неба тоже лилась на землю прохлада и свежесть. Осинник хлопко трепетал оставшимися яркими листьями.

Вдруг впереди, там, где была вырубка, взвился высоко, как от сильного взрыва, прямо черный столб дыма. Столб этот тут же как бы осел, растекся у основания пышными клубами, как бы подперся ими, а через минуту уже утонул, исчез в тех разросшихся, разбухших клубах, еще через минуту все небо начала заслонять огромная чадная тучная гора, с которой и ветер-то не сразу справился, лишь помаленьку-помаленьку стронул ее, поволок тяжело в сторону.

Вот, пожалуйста, жгут эту самую нефть, которую с таким трудом добывают. В деревне про это говорят: «Опять нефтяники небо коптят, мало им землю портить». Такие дымы теперь часто вырастают над лесом.

Игнатий заторопился, зашагал круче и когда вышел на вырубку, то увидел справа от голубых качалок, похожих на гигантских, размеренно и беззаботно клюющих птиц, справа от опор высоковольтной линии, разных электробудок и электрощитов, тоже окрашенных в голубой цвет, увидел и сразу невольно почувствовал на себе нестерпимый жар, силу и напор широкой, метров в тридцать, полосы огня, который с гулом и свистом вырывался из преисподней. Огненный, языкастый гребень бился, упирался в черную дымовую громадину, будто толкал ее, прогонял прочь, будто она не давала ему выше взвиться, расправить красные бушующие крылья. Увидел Игнатий и человека у огня, в шапке, в плаще. В одной руке он держал длинную палку, другой закрывал лицо от жара.