Александр Кулешов - Как же быть?
«Слушай, — наконец шепчет, — пойди ты извинись. Ну, подумаешь, два слова скажешь. Иначе она такой шум наделает, что мы с тобой в два счета с работы вылетим. Ну, пожалуйста, Кенни, что тебе стоит».
Веришь, Лори, я опять не поняла. Когда поняла, у меня в глазах потемнело. Оказывается, я с ней дерзко разговаривала, «палитрой» назвала. Понимаешь? Я же ещё и виновата! А толстяк этот — президент мыла «Феникс» Рулон, у него в «Западе-III» акций вагон, и вообще он друг господина Леви. «Палитра» — его подруга, он у неё как собачонка. Сначала — метрдотель рассказал — он её урезонивал, что я, мол, не виновата. А когда она его обвинила, что он за мной не прочь, наверное, прихлестнуть, он напугался и тоже требует — пусть я извинюсь.
Ну, что бы ты на моём месте сделал? Что? Я фартук скинула, хлопнула дверью и убежала домой. Через день пришла на работу как ни в чём не бывало. Посмотрим, думаю, что будет, Метр улыбается. Уладил. Сказал, что официанток на этот вечер пригласили со стороны, своих не хватило. На следующее утро, думаю, все проспались, всё забыли. Хоть обидели они меня, да ладно, могло хуже кончиться. Всё пошло по-старому. Я б тебе рассказала раньше, да, пока обидно было, не хотела. А потом, ты бы тоже огорчился за меня. Вот я и молчала, но потом я бы рассказала, Лори, поверь…
— Значит, теперь всё в порядке, — Лори вздохнул с облегчением, — так что ж ты теперь-то мучаешься?
— В том-то и дело — грустно сказала Кенни, — что всё опять началось.
— Как — началось?
— Ну так. Уж не знаю, откуда эта женщина, эта Кукки (вот уж имечко!), всё-таки узнала, что я там работаю. И привязалась к своему толстяку. Тот звонит нашему метру и говорит: «Слушайте, скажите этой девчонке, чтоб пошла и извинилась. Я ей двести, триста монет дам, пятьсот, если надо. Только чтоб всё это кончилось. Не пойдёт — пусть пеняет на себя. Да и вам не поздоровится!» Метр, ты его знаешь, он ко мне хорошо относится, Вообще хороший. Прибежал прямо зелёный от страха. «Кенни, говорит, я тебя очень прошу: ну извинись ты перед этой дурой. Ну её и чёрту) Зайдёшь к ней — он адрес дал, — скажешь «простите» и уйдёшь. Свидетелей — никого. Пятьсот монет получишь. Хочешь, я ещё тебе дам? Иначе ведь выгонят нас. Да ещё в «чёрный список» вставят. Тебе-то ладно. Замуж выскочишь, фамилию переменишь. А мне с моими детьми да с домом недоплаченным? Кенни, прошу тебя…»
А я — нет.
Так вчера секретарша соединила метра с самим господином Леви. С самим! И он сказал: «Знаю, девушка ваша неплохая, справлялся о ней, и шутку там какую-то над ней сыграли глупую, но ссориться с друзьями, да ещё с такими, из-за неё не намерен. Скажите — получит прибавку к жалованью, отпуск. Сами смотрите, но чтоб до понедельника пошла и извинилась. Ничего с ней не будет, не умрёт. Иначе оба ищите себе с понедельника другую работу». Метрдотель мне всё рассказал. Знаешь, Лори, если б он опять плакался или кричал, грозил, я бы его сразу к чёрту послала. А он рассказал, посмотрел на меня, будто собака с переломанной лапой, и ушёл. Ни слова от себя не прибавил.
— А дальше?..
— Всё. Теперь надо или извиняться, или катиться подальше. Уж здесь-то, в Сто первом, я наверняка работы не найду…
Кенни замолчала. Прямые светлые волосы печально повисли по сторонам головы, глаза смотрели куда-то вдаль, она шла медленно волоча ноги.
Лори тоже молчал, Ох уж эта Кенни! Будь он на её месте, он за пятьсот монет каждый день, да чего там — каждый час извинялся бы за чужие грехи. А она, видите ли, не может! Ещё бы!..
В начале её рассказа он, правда, сам весь горел от ярости. Он готов был убить того толстяка, свернуть шею этой размалёванной Кукки, всех их там растоптать. Но когда услышал, о ком идёт речь, что всё это друзья господина Леви, что он лично приказал извиниться, гнев Лори принял новое направление.
Действительно, что особенного — извиниться… Из-за своей никому не нужной гордости Кенни может пострадать так, что потом ничего уже нельзя будет сделать. Ну какое всё это имеет значение? А она упёрлась. Ох уж эта Кенни!..
Лори понимал, что Кенни права, что с ней хотят поступить подло, да ещё её же унизить подачкой. Он понимал, что она ведёт себя смело и что он так никогда не смог бы поступить, хотя всё его существо протестует. Он понимал, что его длинноногая девчонка Кенни в десять раз сильнее его, мужчины.
Это-то и злило его.
Но он понимал, что если посоветует Кенни извиниться, она просто будет презирать его. А советовать ей настаивать на своём — значит, заведомо обречь её. Так как же надо поступить? Господи, сколько сложных вопросов ставит перед нами жизнь ежедневно! Порой вопросов, на которые нет ответов, порой таких, на которые дав ответ, меняешь весь ход своей жизни. Вся жизнь — это беспрерывная цепь вопросов и ответов Вся жизнь, вся жизнь…
— Ну, так что?.. — повернулась к нему наконец Кенни.
— Что «что»? — буркнул Лори. Но он понимал, что ответить придётся.
— Так как я должна поступить? — Кенни смотрела на него большими серыми глазами. В них не было ничего, кроме искреннего желания найти ответ.
И тот Лори осенило. Он нашёл выход!
— Слушай, Кенни, — горячо заговорил он — двух мнений быть не может, Ты не должна извиняться, Это они должны просить у тебя прощения!..
Кенни быстрым движением наклонилась вперёд я поцеловала Лори.
— Я знала, что ты так скажешь! — воскликнула она торжествующе, словно перед ней была целая толпа, настойчиво утверждавшая противное. — Я просто была уверена…
— Да, — продолжал Лори, нахмурив лоб, — тут всё ясно, Но, Кенни, так просто нельзя решать этот вопрос. Нельзя.
— Почему? — Кенни удивлённо смотрела на него.
— Да потому, что иногда, поступая честно, ты совершаешь нечестность.
— Лори!
— Да-да. Свою гордость ты сохранишь, А метрдотель? Ты надумала про него, про его семью? У тебя всё впереди, а у него старость на носу. И ты, поступая правильно в отношении себя, поступаешь неправильно по отношению к нему.
— Но, Лори…
— Погоди. Иногда надо уметь жертвовать собой. Ты не должна быть эгоисткой. Нет, Кенни, я не представляю, чтобы ты могла думать только о себе.
Кенни нервно кусала губу, её круглое лицо выражало растерянность.
— Слушай, Лори, но ведь я не могу поступиться своей, как ты говоришь, гордостью, справедливостью, что ли, из-за этого. Наверное, он поймёт меня.
— Он, может, и поймёт тебя, но ты не должна допускать этого. Он же старый, несчастный человек.
— Ну, не такой уж он старый и… — возразила Кенни.
— Метр говорил тебе, да ты и сама знаешь, что значит остаться без работы в наше время, а тем более если обременён семьёй…
И Лори произнёс пламенную речь, из которой явствовало, что только чудовище эгоизма может в этой ситуации настаивать на своём, а не бежать тотчас же казниться. Он намекнул на возможность самоубийства метрдотеля, и в этом была бы виновата Кенни.
Кончилось тем, что Кенни расплакалась.
Она вытирала платком глаза, щёки, всхлипывала, нос у неё покраснел, волосы упали на лицо.
— Слушай, Кенни, — Лори обнял подругу, — не реви ты. Ничего страшного не случилось. Что, тебя никогда зря не ругали в школе? А потом ещё учитель требовал, чтобы у него просили прощения. Плюнь ты на это дело. Несправедливости всегда были и будут. Ты же не господин Леви. Нам ещё не раз по морде надают. Да не реви ты, чёрт возьми!
— Не хочу… — всхлипывала Кенни. — Не хочу… раз я не виновата. Палитра противная, задушила бы её…
— Брось ты, ну не реви… — Лори, взяв платок из рук Кенни, сам вытирал ей лицо.
Наконец Кенни успокоилась.
— Ладно, — сказала она, — я подумаю…
— Чего тут думать?
— Нет, Лори, я не могу так, честное слово. Надо подумать. А то, когда я приду к ней извиняться и увижу её противную рожу, я её ещё ударю и меня в тюрьму посадят…
Лори испугался:
— Нет, этого ты не делай! С ума сошла! Лучше уж подумай, до понедельника есть время.
— Вот что, Лори, я знаю! Я честно и откровенно поговорю с метрдотелем. И тогда решу. Правильно?
— Ну посоветуйся, — вяло поддержал Лори, — конечно, надо знать его мнение.
Они ещё погуляли немного, взявшись за руки. Им захотелось есть. Подошли к стеклянной будке, светлевшей неоновыми огнями. Съели по сосиске, густо смазанной горчицей, и наконец добрались до кинотеатра.
Над входом звучала музыка. Огромные фанерные трупы и голые красавицы колыхались на фасаде. На всю улицу звенел звонок.
На стеклянном светящемся козырьке чёрные буквы прочертили: «Не стреляйте — я повешусь сам!»
Купив у входа солёных орешков, они торопливо вошли в зал, сели в кресла.
Они любили ходить в кино не только из-за фильмов, не только потому, что здесь можно было в темноте спокойно держаться за руки и целоваться, но и потому, что, когда они сидели в тёмном, прохладном зале, их охватывала атмосфера покоя, безопасности, атмосфера осуществлённой мечты. В мягком кресле было уютно, на стенах, затянутых синим бархатом, горели крошечные синие ночники, свежий кондиционированный воздух уносил табачный дым.
