Николай Дубов - Жесткая проба
— Слушай, друг, — сказал писатель, — а можно мне?.. Дай-ка я попробую тоже. Пустяковину какую-нибудь… Да нет, ты не бойся, не испорчу — я когда-то этим делом занимался.
Алексей, поколебавшись, достал из ящика инструменты сменщика, кернер дал свой, запасной.
— Вот, если хотите.
Это была действительно пустяковина — уже окрашенная поковка ползунка какого-то приспособления, весом не больше килограмма. Сейчас нужно только наметить срезы боковых граней. Минут на пять работы. Но как её, черта, укрепить? Писатель растерянно оглянулся. Алексей протянул ему струбцину и кивнул на пустотелый опорный квадрат:
— Зажмите.
Срам! Азы забыл. Конечно, прижать к квадрату струбциной, дальше уже ерунда. Черт, какой тугой барашек… Так, циркулем наметим осевую, теперь отложим радиусом толщину. Ага, здесь выступ, на десять миллиметров в одну сторону больше. Теперь можно снять и прокернить. Только бы по пальцу не стукнуть… Плохо, молоток не по руке. Вот когда свой пригодился бы! Не тяжелый, а прибоистый, и рукоятка превосходная — из вяза, отполированная рукой и временем… Так и ездит со мной повсюду. И в войну, и в эвакуацию. Из города в город, из квартиры в квартиру. И не нужен, а выбросить рука не поднимается. Память. Сантименты… Кажется, всё? Да, а несколько кернов с линии съехало. Срам… И возился, наверно, полчаса. Вот тебе и пять минут…
Он протянул поковку Алексею, достал платок и вытер с лица пот внезапного волнения.
— Ну как?
— Ничего.
— Бывает хуже?
— Бывает, — улыбнулся Алексей, и писатель тоже стесненно улыбнулся.
— И на том спасибо!
— Пойдемте дальше? — спросил желтоглазый.
Писатель вздохнул и покорно пошел, хотя уходить не хотелось. В главном пролете он оглянулся.
— Красивый парень, — сказал он.
Спутник его тоже оглянулся на склоненную над плитой фигуру.
— Ничего особенного, по-моему.
— Это вы не пригляделись! Рот! Широкий, твердый. Настоящий мужской. И глаза. Серьезные глаза. Сердитые…
Сотрудник газеты пожал одним плечом, писатель неприязненно покосился на него. Ты-то хорош, гусь желтоглазый. Небось себя красавцем считаешь. Ишь поджал губы бантиком…
Возле фрезерного снова остановились.
— Вот этот, мне представляется, интереснее! — перекрывая шум, прокричал желтоглазый. — Передовик, — и показал на стоящий на инструментальном ящике фанерный вымпел, покрашенный красной краской.
Стоявший у станка коренастый парень с толстыми губами и густыми черными бровями оглянулся на них.
— Привет, Гущин! — прокричал ещё громче газетчик. — Как жизнь? Как норма?
Широко улыбаясь, фрезеровщик поднял кверху два растопыренных пальца.
— Скоростник? — спросил писатель.
— Не то чтобы… Но — имеет шанс. Видите — двести процентов.
Писатель, улыбаясь, покивал. Улыбался он не успехам толстогубого фрезеровщика, а воспоминанию о только что пережитом волнении, когда вдруг оробел перед молодым разметчиком, словно они обменялись возрастами и он снова почувствовал себя мальчишкой, учеником. Как он, стервец, снисходительно процедил свое «ничего»!.. Доблести большой, конечно, не обнаружилось.
Выйдя из цеха, писатель решительно остановился.
— Я думаю, на сегодня хватит, у меня ещё дела в городе. Большое вам спасибо, товарищ Малов…
— Алов, — поправил желтоглазый.
— Простите… — Вот чёрт, все-таки спутал! — Редкая у вас фамилия.
— Это псевдоним. Фамилия моя Слимак.
— Зачем же вам в многотиражке псевдоним? Всё равно вас тут все знают.
— Это же принято, — сказал Алов. — У вас ведь тоже есть?
— Нет, знаете, как-то не обзавелся. А теперь уже поздно, да и вроде ни к чему. Всего хорошего.
— Вы разрешите к вам вечерком заглянуть? Вы ведь в Доме приезжих остановились? Мне бы хотелось поговорить кое о чём…
— Заходите, — безрадостно сказал писатель и тут же поспешно добавил: — Пожалуйста.
Алов встряхнул гривой, сунул руку в карман и, косясь на свою левую пятку, ушел.
«Черт бы тебя, слюнтяя, побрал!» — глядя ему вслед, подумал писатель. Пожелание относилось не к самодовольному молодому нахалу, а к нему самому. Вечером надеялся поработать, теперь всё пойдет прахом. Проклятая вежливость!
Алов пришел. Он волновался, пыжился, стараясь показать свою независимость, но то и дело сбивался на подобострастие, на губах застыла подхалимская улыбочка. Писателю стало неловко, он опустил глаза, подвинул гостю коробку папирос.
Алов не курил, но папиросу взял, неумело затянулся, помахал рукой, гася спичку, и затолкал её обратно в коробок. Писатель неприязненно покосился.
— Как вы тут устроились? У нас ведь не очень шикарно.
Писатель оглядел убогий командировочный уют комнаты, конторский стол, карболитовый письменный прибор, в котором вместе с чернилами окаменели мухи.
— Стол, койка есть, больше мне ничего не нужно.
— Вы ещё не ужинали? Может, пройдем в пельменную? Здесь недалеко… Посидим, так-скать, в культурной обстановке.
— Ну, какая там культура! Там сейчас водку пьют… — усмехнулся писатель. — И потом — видали? — на стене там в огромной раме висит взбесившаяся яичница. Называется «Девятый вал». Бедный Айвазовский! Почему его так любят вывешивать в ресторанах и забегаловках?..
Он взял коробок, отыскал обгоревшую спичку и выбросил в пепельницу.
Алов жалко улыбнулся. Плохо! Какой может быть разговор всухую…
— Я, видите ли, пришел с вами посоветоваться. У нас по творческим вопросам абсолютно не с кем поговорить.
— Почему же? А сотрудники редакции? Потом, наверно, есть начинающие…
— Понимаете, не тот уровень. Варимся тут, как говорится, в собственном соку… Я, разумеется, работаю над собой. Только времени абсолютно не хватает, газета поглощает всё время… И для себя приходится работать по ночам.
— Да, да… — Писатель покивал головой. — Так чем я могу?..
— Вот. — Алов торопливо начал развязывать тесемки толстой папки. Потные пальцы с трудом одолели узел. — Вот то, что уже напечатано.
В альбоме из толстого картона были аккуратно наклеены газетные статьи и заметки. На обложке приклеена бумажка с типографским оттиском «Юрий Алов». Писатель полистал альбом, пробежал взглядом заголовки и отложил.
— Тут вам более полезны советы товарищей, редактора. Наверно, они и были… А что ещё?
Алов извлек из папки толстую рукопись. Регистрационные номера на изрядно помятой и засаленной обложке были тщательно замазаны чернилами.
— Куда-нибудь посылали?
— Нет… То есть да… Но вы же знаете, когда автор неизвестен, без всяких связей, пробиться абсолютно немыслимо.
— Этого я не знаю. Талантливой книге пробиваться не надо, она идет без всяких связей.
— Вы хотите сказать?..
— Только то, что сказал.
Он перелистал рукопись, просмотрел наугад несколько страниц. Ну конечно… Протокол о том, как варят сталь. Изредка в протоколе появлялись абзацы, начинающиеся с тире. В тех местах, где герои обучали друг друга, как её надо варить.
— Не многовато ли у вас тут сталеварения и вообще всякой индустрии? Что вам писали рецензенты?
Уши Алова порозовели. В рукописи его действительно непрерывно лилась кипящая сталь, грохотали блюминги, крутились станки. Какой-то сволочной рецензент написал, что станки прочно стоят на фундаментах, а вовсе не «крутятся», вращаются же шпиндели станков…
— А что они пишут? «Изучайте жизнь, читайте Пушкина, Гоголя…»
Рецензентов Алов ненавидел: завистники, неудавшиеся писатели и по злобе всех бракуют… А главное — рецензии он писал сам и знал, как это делается. Изредка городская газета помещала небольшие отзывы о книгах, писал их Алов. В таких случаях он в подшивках центральных газет находил ранее напечатанные рецензии и пересказывал их в своей. Это было очень легко и просто. Важно было только не повторять буквально, не переписывать, а переиначивать сочетания слов и последовательность их. Сложнее было, когда приходилось рецензировать книжку, о которой ещё не писали. В таких случаях самое опасное — перехвалить. Вдруг её потом обругают? Если автор был неизвестен, например издан в области, Алов писал, что автор молодой, начинающий и не сумел создать полнокровных образов; в книге есть достоинства, по они не компенсируют недостатков. Если же об авторе нельзя было сказать, что он молодой и «не создал», Алов осторожно хвалил, говорил, что автор «создал полнокровные образы», хотя и не без недостатков, но недостатки не могут заслонить достоинств и книга войдет в золотой фонд…
— Рецензенты! Им самим надо изучать жизнь!.. Уж что-что, а жизнь я знаю.
— Вам сколько лет? — спросил писатель.
— Двадцать пять. Какое это имеет значение?
— Имеет. В двадцать мы всё знаем. Потом будет хуже. В пятьдесят — шестьдесят всё знают только дураки и невежды.
