Владимир Кузьмин - Звезда сыска
— Что ж вы заранее все не придумали?
— Да придумал я. Хотел просить передать ему, что, мол, на почте для него сообщение имеется, так его просили зайти в почтово-телеграфную контору. Тем более что такое сообщение для него вправду было. У нас в классе сын почтмейстера учится, я его попросил узнать, нет ли чего на почте на такое-то имя. Он узнал, оказалось, что есть и все еще не получено. Но время-то уж прошло. Вдруг он его получил, тогда вранье получится.
— Ох, любезный друг, Петр Александрович! То вы вторгаетесь в чужое жилье без зазрения совести, то боитесь полуправду сказать. Тем более что своему однокласснику вы уж точно наврали с три короба.
— Так то однокласснику, — сказал он с весьма довольным видом, но тут же смутился и продолжил виноватым тоном: — С одноклассником оно просто. А тут я засомневался, а господин офицер как раз выходят. Я в витрину уткнулся, он и прошел мимо. А швейцар, что двери ему открыл, стал возвращаться и столкнулся в дверях с другим служащим. Вот тот ему и сказал, швейцару то есть, что, по всей видимости, этот щедрый на чаевые господин в скором времени их покинет, потому как долг за ним уже порядочный и что проживание у них становится для него накладным.
— А что за сообщение на почте, не знаете?
— Знаю, что конверт небольшой и прислан из Петербурга. А что внутри — никак не узнать, с этим у нас на почте строго!
Мы сошлись на том, что хочется того или нет, но все надо рассказать полиции.
32
В полицейское управление я на этот раз не пошла, а позвонила по телефону из театра. Дмитрий Сергеевич по-прежнему отсутствовал. Я прикинула, насколько важно то, что нам с Петей стало известно, чтобы обратиться к самому господину полицмейстеру, и посчитала все не столь уж важным для беспокойства такого высокого начальства. Да и, скорее всего, он отправил бы меня к кому-нибудь из подчиненных. Идти же беседовать со следователем Янкелем или еще с кем таким же грубым мне не хотелось. А по правде сказать, так я даже боялась. И грубость услышать, и пренебрежение, с каким меня могли встретить. Может, с дедушкой посоветоваться? Или с Александром Александровичем?
Я заглянула в буфет поздороваться с Петрушей. Мы поболтали несколько минут обо всем и ни о чем особенном. Когда пришла пора идти на репетицию, Петруша попросил отнести забытую кем-то из наших актрис сумочку. Сумочка принадлежала госпоже Никольской и была та самая, с которой она была в день преступления. В этом мне можно поверить, на такие вещи у меня память отличная. Взяла я в руки эту простую вещь с некоторым душевным трепетом. Понимала, что сейчас в ней нет ничего предосудительного, тем более револьвера. Но не сдержалась, пощупала ее руками. И уж совершенную глупость сделала, незаметно понюхала. Нет, будь то мужская вещь, она, может, и могла сохранить запах оружия или того масла, которым оружие смазывают. От сумочки же пахло только приличными духами и ничем более.
Как всегда при приближении премьеры, в театре было полно бестолковой суеты. А в этот день еще и жалованье выдавали! Я сбегала в кабинет к Иннокентию Ивановичу, расписалась в ведомости за полученные шесть рублей с мелочью — жалованье за этот месяц было неполным, так как я приступила к работе в его середине — и понесла отдавать его дедушке.
— Вот! Положите, Афанасий Николаевич, в свой бумажник. После решим, как нам с таким богатством поступить! — Дед засмеялся и поцеловал меня. — Что нового было слышно, пока я к кассиру ходила?
— Господин Вяткин прибегал, говорит, шума мы наделали, публика в недоумении, потому как все были уверены увидеть в роли Чацкого господина Корсакова, а тут такие неожиданные сюрпризы. Он и сам в полнейшем недоумении. Да и я все еще недоумеваю, как это Александр Александрович у тебя на поводу пошел.
— Ни на каком поводу он ни у кого не пошел, — твердо сказала я. — Он сам склонялся к неожиданному решению, а я помогла ему в том утвердиться. И всего лишь!
— Ох, и что ж за спектакль у нас получится при таком раскладе?
* * *Спектакль получился хорошим. По мне, скажем, два предыдущих были все же много лучше. Но на публику наше «Горе от ума» произвело самый сильный эффект. Особенно то, что господин Корсаков сыграл не Чацкого, как все ожидали, а Молчалина. По моему как раз совету, чем я очень гордилась! А еще всем понравился Николя Массалитинов, приглашенный в этот раз на самую главную роль. Мы сыграли пьесу дважды, при полнейшем аншлаге. Господин Вяткин разродился по поводу спектакля большой статьей. Настолько большой, что редактор газеты наотрез отказался печатать ее полностью. Они крепко поругались, а журналист демонстративно отправил эту статью в московский журнал, где она и была напечатана, отчего господин Вяткин долго еще ходил с видом победителя.
Но об этом я узнала много позже, и не только потому, что событие это растянулось по времени.
По окончании воскресного представления в театре вновь затеялся фуршет, организованный на этот раз промышленником Бородзичем, владельцем той самой шоколадной фабрики «Бронислав».
Дедушка то ли спросил моего разрешения, то ли просто поставил в известность, что ему хочется сегодня отметить удачную премьеру и получение жалованья. Поскольку дед был в этом смысле человеком положительным, никогда не злоупотребляющим, то возражать я не стала и отправилась домой одна. Хотела было, да и дедушка велел, сесть на извозчика, но свободных не оказалось. И то: сколько народу сегодня из театра должно было разъехаться. К тому же стоявший в последние дни крепкий мороз ослабел, пошел красивый пушистый снег, и на улице было так хорошо, что захотелось пройтись.
Несмотря на позднее время, гулявших было не так уж и мало. Опять же место было самым центральным в городе, и городовые попадались едва не на каждом шагу. Я перешла на другую сторону улицы, решив дойти до почтамта и взять извозчика уже там. Полюбовалась громадой собора, из-за идущего снега его купола были не видны снизу, утопали во мгле. Да и, проходя мимо других красивых зданий, тоже было на что посмотреть. Я как раз засмотрелась на недавно выстроенную аптеку «Штоль и Шмит», что в двух шагах от почты, а когда перевела взгляд с противоположной стороны улицы на ту, по которой шла, неожиданно и очень вдруг увидела впереди знакомую фигуру. Господин Микульский, о котором я в последние часы и думать забыла, был одет все в тот же короткий тулупчик, часть лица скрыта до самых глаз длинным шарфом, несколько раз обернутым вокруг шеи. Может, он и пытался сделаться неузнаваемым, может, это кого и могло ввести в заблуждение, но не меня. Шел он от почты мне навстречу и был прекрасно виден в свете электрических фонарей, так что обознаться я не могла. Но, не доходя до того места, где я от неожиданности встречи застыла соляным столбом, он свернул в сторону переулков Юрточной горы.
Я до сих пор не понимаю, как отважилась среди ночи пойти за ним, за человеком, которого считала убийцей. Но ведь пошла, хотя надо было забояться и не делать таких глупостей.
Шел Микульский быстро, хотя и не слишком, что давало мне возможность не терять его из виду, оставаясь достаточно далеко. Он пересек Дворянскую и Спасскую улицы, прошел мимо Громовских бань, а на Монастырской свернул влево, в сторону Алексеевского монастыря. Не доходя монастырских стен, Микульский вновь свернул, на этот раз вправо, и пошел петлять по узким переулочкам, по тесным проходам между глухими заборами, и мне пришлось подойти чуть ближе, чтобы не потерять его из виду.
Центр города, да и та же Елань были застроены грамотно, кварталами. Здесь же постройки, среди которых в равной пропорции встречались и вполне приличные дома, и полные развалюхи, громоздились вразнобой и абы как, отчего все было запутано самым ужасным образом. На том же московском Арбате не было и части такой путаницы.
Похоже, в какой-то момент и Микульский растерялся, остановился и стал озираться. Пришлось спрятаться за угол. Сама я заблудиться не слишком боялась. Я и так умела неплохо запоминать дорогу, хоть в лесу, хоть в городе, а тут, на всякий случай, замечала различные приметы. Дом со ставнями на втором этаже, что встречается редко. Большое дерево, положившее под тяжестью снега толстую свою ветку на забор и почти тот забор сломавшую. Покосившийся столбик, не к месту и без надобности торчащий из середины сугроба.
Мы, Микульский, а вслед за ним и я, все принимали правее и правее. Мне показалось, что если бы он пошел прямо, не свернув на Монастырскую, то вышел бы к нужному месту куда быстрее. Вон ведь видно ту улицу, по которой мы шли от почтовой конторы. Но тут мой «провожатый» как раз свернул налево и вновь запетлял по кривым переулочкам. На сей раз недолго. Один из переулочков, в три дома всего-то, окончился оврагом, на самом краю которого и стоял последний из этих трех домов. Дом, а правильнее сказать домишко, был низок, окружен насыпной завалинкой,[55] два небольших оконца были плотно закрыты ставнями. Но через прорези в ставнях светился огонек Тусклый огонек. Скорее всего, в домике горела свеча, а то и лучина. И уж точно не электричество! Под окнами был крохотный, в шаг шириной палисадник.[56] Оградка палисадника завалилась, а половина ее так и вовсе отсутствовала. Зато забор, ограждающий примыкавший к домишке небольшой двор, был высок и крепок. Едва ли не выше самой постройки и на вид куда крепче. Вот в калитку в том заборе и вошел Микульский. Уверенно вошел, без стука.
