Александр Кулешов - Счастливчики с улицы Мальшанс
Жаль, конечно, что не на ринге я этот удар провёл. А то быть бы мне наверняка чемпионом континента. Я думал, у него голова в окно вылетит. Потом я его аккуратно на диван уложил, вышел, дверь почтительно прикрыл и говорю секретарше:
— Господин Бокар просил, пока сам не позовёт, не беспокоить и по телефону не соединять.
Помчался я к папе Баллери, а там говорят: он вчера уехал на виллу к господину Бокару, приедет не скоро. Ну конечно, я и сам мог бы догадаться — Бокар с делами тянуть не любит: раз заключил контракт — значит, приступай к работе немедленно. Ну, а на виллу ехать — меня там к папе Баллери и близко не подпустят.
Вечером, как всегда, встретились мы с Ориель, и я ей всё рассказал. Сначала она попереживала из-за папы Баллери, а потом стала веселей. Я хоть злился на неё, а понимал: в конце
концов она папу Баллери только и видела раза два. Для неё я главный. А теперь я свободен, с Бокаром развязался. Потащила Ориель меня и ресторанчик, вино заказала, смеётся, радуется… Выпила и рассказала мне, что вчера ей сделали первое в её жизни предложение.
— Ой, Нис! Он такой смешной — это наш заведующий отделом. Ему двадцать пять лет, а привычки как у старика. Точный — по нему часы проверяют. Одет всегда с иголочки, в столовку не ходит, с собой приносит и всегда одно и то же — кефир, два бутерброда, две булочки, одно яблоко. Если у него один бутерброд стащить, его, наверное, удар хватит! Знаешь, как он мне предложение делал? Словно годовой финансовый отчёт сдавал; сколько у него в банке, сколько в процентных бумагах, какая квартира, сколько за телевизор и холодильник уже выплачено, сколько костюмов… Умора! Как жить будем, на сколько дней к морю ездить, сколько платьев мне купит…
Я слушал, слушал и говорю:
— Ну ладно, а ты что? Она прямо поперхнулась:
— Как что? Посмеялась. Но не обидно, конечно, — зачем оскорблять человека?
— Отказала?
— Да ты что, Нис? Что ж, я, по-твоему, могла за него замуж выйти? Пока ты у меня есть, я ни о ком думать не могу. Мне никто, кроме тебя, не нужен.
— Но мы-то, — говорю, — не можем пожениться! У меня процентных бумаг нет, костюм всего один, и к морю…
А она бормочет:
— О чём ты говоришь? Я же люблю тебя! Понимаешь? Люблю! И никого и никогда, кроме тебя, любить не буду…
Любит она меня. А мне почему-то вдруг грустно стало. Сам не пойму почему. Но вечером, когда лёг в постель, я всё-таки понял почему.
Денег у меня осталось на месяц. Ничего я не умею. С боксом покончено. Даже вышибалой или телохранителем меня не возьмут: одного глаза нет, а другой еле-еле «работает». Видно, скоро совсем ослепну. А главное, я понял, что Ориель я такой не пара. Будет только мучиться со мной. Ей нужен настоящий муж, который бы обеспечил её. Пусть не миллионер, пусть вроде того заведующего отделом, но чтоб на море её возил, платья покупал. А я? Я мешаю только. Она сама сказала: «Пока ты у меня есть, я ни о ком думать не могу». Это пока я есть. А если меня не будет? Ну погорюет, погорюет, а потом… выйдет в конце концов замуж. А пока я с ней болтаюсь, ничего у неё путного не выгорит. И со мной не получится и других упустит. Останется у разбитого корыта. Значит, остаётся только одно. Уйти! И не просто уйти — она меня в городе под землёй разыщет. А куда-нибудь уехать. Подальше! На юг, что ли. Там жизнь дешевле, пальто не надо, топить тоже…
И вот однажды я решился. Сел как-то вечером и составил Ориель письмо. Писать я не мастер. Написал так;
Я уезжаю. Далеко. Не ищи меня. Рано или поздно всё равно пришлось бы расстаться. Толку от меня мало. Не пара я тебе. А так тянуть нечего. Пока я есть, ты свою жизнь не устроишь. Я знаю — тебе будет сначала плохо без меня. Но рано или поздно утрясётся всё, и тебе будет хорошо. А это главное. Насчёт меня не беспокойся — сама понимаешь, для меня всё кончено. Но как-нибудь устроюсь — не подохну. Я очень люблю тебя, Ориель. Если б всё так не сложилось, я бы никому тебя не уступил. Прощай.
Опустил я письмо. Пошёл купил билет на вечерний поезд. Ориель в тот день в магазине подменяла больную подругу, так что мы с ней видеться не собирались. Я так и рассчитал: завтра утром получит письмо, в магазин ей не идти, будет весь день горевать. Ну, а потом… свыкнется же когда-нибудь.
Пришёл домой, укладываюсь. Укладывать-то особенно нечего. Вдруг дверь открывается — Ориель.
— На минутку вырвалась! — кричит. — Скорей пошли, перекусим. Скорей же!
Я её раз-раз вытолкал за дверь и сам вышел. Пошли к «Максу». Сели. Она весёлая, радостная.
— Вырвалась поесть, — говорит. — Как здорово! Я сегодня отбарабаню, а завтра мы с тобой весь день вместе! На пляж поедем! Да?
Радуется. А письмо моё уже в пути.
На скорую руку поели. Она поцеловала меня на прощание, говорит:
— Ты что молчишь всё время? Глаз болит? Да? Ничего! Я тебе его завтра зацелую, и всё пройдёт. Я для тебя лучший врач! А ты для меня как успокоительные капли, — смеётся. — Без тебя я не знаю, что бы делала! До завтра. Я с утра приду…
— Ты не обижайся на меня, — говорю, — если то…
— Не понимаю, — говорит, — за что обижаться?
— Ну вообще не обижайся, я люблю тебя, имей в виду.
Какую-то чепуху несу. Совсем запутался. Никогда я не думал, что может быть от тоски так больно. Ну по-настоящему больно! Словно тебе апперкот по сердцу проведи. И глаз ещё…
Ориель помахала мне рукой и побежала. Маленькая-маленькая, как девчонка, в берете своём синем…
А я домой. Запихнул как попало всё в чемодан и бегом на вокзал. Ни минуты я не мог оставаться! Ни секунды!
Обменял билет на дневной поезд. В купе вскочил — один, к счастью, оказался — и разревелся.
Вот и кончилось всё. Кончился последний раунд. Прощай, мой город, прощай, Ориель, прощай, улица Мальшанс! Я еду на юг, где золотые города, где у каждого в бумажнике миллион. У каждого, только не у таких, как я.
А таких-то как раз миллионы…
Глава третья
«НИЩИЙ ПЕВЕЦ»
О том, что я еду за океан, мне сообщил сам господин Лукас. От волнения я чуть не упал.
За океан! Это мечта каждого певца. Если посылают — значит, я на вершине. А если провалюсь?.. Нет! Об этом лучше не думать.
— Вот что, Морено, готовься, — сказал мне господин Лукас — Отъезд, ещё не скоро, но я тебя нарочно предупредил. А то скажу за день, ты ещё совсем голос потеряешь. У тебя и так-то его нет…
— Господин Лукас…
— Ну ладно, ладно! Есть! Могучий, сильный! Ты знаешь, во что мне твой голос обходится? Сколько всё это оборудование стоит, чтоб тебя дальше второго ряда слышали? Да ты не обижайся. Не ты первый, не ты последний. Но к Америке готовься как следует. Рекламу там старый Том уже делает.
… А что мне готовиться? Я уж давно готов. Прошло то время, когда я учился подпись для автографов делать. Газеты провели опрос — меня считают вторым после Брижит Бардо по числу раздаваемых автографов. И клубов моего имени уже столько, что названий не хватает. Так и именуют себя: «Клуб Морено-1», «Клуб Морено-15», «Клуб Морено-200». Фирма посадила пятнадцать человек мою корреспонденцию разбирать. Я только по самоубийствам отстаю. Из-за Пресли восемь девчонок покончили с собой. Из-за Синатры — шесть, А из-за меня только две. Но господин Бенкс говорит — догоним.
Установили мне режим. Оказывается, я так же, как боксёр, должен всегда быть в форме. Сначала я стал спорить, но мистер Бенкс мне доказал.
— Пойми, — говорит, — вот ты со всякими девчонками развлекаешься, с Лу этой, которую мы же тебе подбросили, пьёшь, ложишься чёрт знает когда, нервничаешь из-за Мари, Ведь это всё на здоровье отражается. Возьмёшь и заболеешь. Тебе известно, что на нервной почве голос пропадает? Да, да! Или простудишься. Сляжешь. А ты посчитай, сколько ты за один концерт получаешь. Иной раз пять тысяч долларов. Концерт два часа длится — сто двадцать минут, значит, получаешь по сорок долларов в минуту. Проваляешься сутки — двадцать четыре часа, — тысячу четыреста сорок минут, вот тебе пятьдесят тысяч долларов из кармана. А если неделю — так почти полмиллиона! Толковый всё же он, этот господин Бенкс.
Болеть я пока не болею, зато плачу теперь ежемесячно пятьсот долларов личному врачу. Он ко мне каждый день приходит — язык, горло посмотрит, пульс прощупает, «О'кэй» скажет и уходит. Ничего себе работка!
Пить я стал всё-таки меньше. Я вообще-то не очень это люблю, но соберётся компания, все пьют, и как-то неудобно отставать. Из девчонок только Лу оставил и ещё эту чёрненькую из музыкального отдела. А с Раймондой, секретаршей, раз в неделю вижусь — не чаще. Уж очень мне её имя нравится.
А вот с Мари, господин Бенкс прав, — сплошная трёпка нервов. Мари ведь не Лу! Её не выгонишь, когда надоест! Мари — настоящая. Она любит меня. И я… конечно, тоже её люблю. Мы с ней когда-нибудь, не теперь, конечно… поженимся? Я её немного боюсь. С ней я чувствую себя как-то не по себе, ниже ростом, что ли.
