Анатолий Рыбаков - Кортик. Бронзовая птица
Кит не знал никаких художников и только сопел, вытаращив глаза на Бориса Федоровича.
— Что вы молчите? — спросил Борис Федорович. — Ведь вы были с нами в Третьяковской галерее. Вспомните, картины каких художников вы там видели. Вспомните, вспомните…
— Репин, — тихо прошептал Генка позади Китова.
— Репин, — громко повторил Кит.
— Правильно, — сказал Борис Федорович, заштриховывая гриву коня на своем рисунке. — Какие картины Репина вы помните?
— “Иван Грозный убивает своего сына”, — подсказал Генка.
— “Иван Грозный убивает своего сына”, — грустно повторил Кит.
— Хорошо, — сказал Борис Федорович, деля лошадь на квадраты. Вспоминайте, вспоминайте.
— Романенко нарисовал лошадь, — давясь от смеха, прошептал Генка.
— Романенко нарисовал лошадь, — провозгласил Кит, и класс грохнул от хохота.
— Что? Что вы сказали? — рука Бориса Федоровича повисла в воздухе.
— Он нарисовал лошадь, — повторил несчастный Кит.
— Кто — он?
— Ну… этот… как его… Романенко.
На этот раз никто не рассмеялся. Лицо Бориса Федоровича побагровело, усы оттопырились. Он бросил мел на стол и вышел из класса.
61. БОРИС ФЕДОРОВИЧ
— Не знал я, что он Романенко, — пробурчал Кит, — я думал, Барфед, ну и Барфед.
— Ты думал! — передразнил его Генка. — Я про себя сказал, а ты повторяешь как попугай! Привык на подсказках выезжать. Теперь не выдавай. Попался, так выворачивайся.
— Генка, это подлость! — сказал Миша.
— Что ты, Миша? — Генка покраснел. — При чем тут я?
Миша не успел ответить. Дверь отворилась, все бросились по местам. В класс вошел Алексей Иваныч.
Высокий, худой, гладко выбритый, он стал у учительского стола и окинул притихший класс отчужденным, неприязненным взглядом.
— Я не намерен обсуждать здесь ваш возмутительный поступок, — начал Алексей Иваныч. — Я хочу поговорить с вами совсем о другом. Должен сознаться, — он поднял брови, — я не знал за Китовым склонности к шуткам. Мне казалось, что его интересы и способности лежат несколько в иной области…
Все отлично поняли, о какой способности говорит Алексей Иваныч, и насмешливо посмотрели на Кита.
— Очевидно, — продолжал Алексей Иваныч, — сидение по два года в каждом классе развивает в Китове остроумие, но остроумие это очень низкого сорта. Китову, видите ли, кажется очень смешным сравнение великого художника со скромным учителем рисования. А я ничего в этом смешного не нахожу.
Алексей Иваныч помолчал, посмотрел в окно и продолжал.
— По-видимому, Китов предполагает, что Борис Федорович не стал великим художником из-за своей бесталанности. Могу уверить его, что это не так. Борис Федорович — человек очень талантливый, окончил в свое время Академию художеств, перед ним была открыта широкая дорога к славе, известности, к тому, что, по мнению Китова, только и достойно уважения. А Борис Федорович пошел другой дорогой. Он стал скромным учителем рисования, то есть тем, что, по мнению Китова, уважения недостойно и может служить предметом его глупых шуток.
Китов сидел, не поднимая глаз от парты.
— По окончании академии, — продолжал Алексей Иваныч, — Борис Федорович со своими товарищами, такими же выходцами из народа, как он сам, создал бесплатную художественную школу для детей рабочих. Они искали способных ребят и привлекали их в школу. Что заставило его пойти по этому пути? Его заставил это сделать пример своей собственной жизни — жизни человека из народа, претерпевшего огромные лишения, чтобы добиться права заниматься искусством. Потому что искусство тогда было доступно только богатым и обеспеченным людям. Борис Федорович посвятил свою жизнь маленьким народным талантам. Вот на что ушла жизнь Бориса Федоровича! Мы с вами, конечно, понимаем, что он во многом ошибался. Нужно было изменить строй, создать общество, обеспечивающее каждому человеку развитие его способностей. Это и сделала Октябрьская революция. Все же, оценивая его жизнь, мы говорим, что такой жизнью можно гордиться: ею руководила чистая и благородная цель.
В коридоре раздались шаги. Дверь открылась, и в класс вошел Борис Федорович.
После паузы, вызванной приходом Бориса Федоровича, Алексей Иваныч продолжал:
— Рассказываю я вам это вот зачем. Великий художник, великий ученый, великий писатель — это звучит гордо. Но есть в культуре и незаметная, будничная, но главная работа, ее делает учитель. Он несет культуру в самую гущу народа. Он бросает первое зерно на ниву таланта. И если кто-нибудь из вас станет большим, знаменитым человеком, пусть он, увидя скромного сельского учителя, с почтением снимет перед ним шляпу, помня, что этот незаметный труженик воспитывает и формирует самое лучшее, самое прекрасное творение природы — Человека.
Алексей Иваныч замолчал. В классе все та же напряженная тишина.
— Вот о чем я хотел с вами поговорить, — сказал Алексей Иваныч. — А теперь, — он повернулся к Борису Федоровичу, — прошу продолжать урок.
Он вышел из класса.
Генка стоял у мольберта и смотрел на Бориса Федоровича.
— Ты чего? — спросил Борис Федорович.
— Борис Федорович, — сказал Генка, — извините меня, я вас очень прошу.
— За что?
— Это я подсказал Китову, извините меня.
— Ладно, — сказал Борис Федорович, — рисуй. — Потом посмотрел на Китова и добавил:
— Значит, и киты попадаются на удочку.
И, усмехаясь в усы, Борис Федорович прошел по классу, рассматривая приколотые к мольбертам рисунки “классической лошади”.
62. БАБУШКА И ТЕТЯ СОНЯ
Леля все же дала Мише бабушкин адрес. Вечером Миша, Генка и Слава направились к Лелиной бабушке. Мальчики скользили по ледяным дорожкам, тянувшимся вдоль тротуаров Борисоглебского переулка.
Тихая пелена снежинок струилась в мутном свете редких фонарей. Голубые звезды висели в небе.
Над зданием Моссельпрома, выкрашенным полосами в белый и синий цвета, вспыхивала и гасла, пробегая по буквам, электрическая реклама: “Нигде кроме, как в Моссельпроме”.
Генка был на коньках, прикрепленных к валенкам веревками. Его старенькое пальтишко расстегнулось, уши буденовки болтались на плечах.
— Безобразие! — негодовал Генка. — Раньше только улицы песком посыпали, а теперь уж до переулков добрались! Жалко им, если человек прокатится. Видно, только на катке придется кататься. Эх, жалко, нет у меня “норвежек”, а то бы я показал Юрке, какой он чемпион.
Они подошли к небольшому деревянному домику.
— Всем идти неудобно, — сказал Миша. — Я пойду один, а вы дожидайтесь меня здесь.
По скрипучей лестнице с расшатанными перилами Миша поднялся на второй этаж и зажег спичку. В глубине заваленной всякой рухлядью площадки виднелась дверь с оборванной клеенкой и болтающейся тесьмой. Миша осторожно постучал.
— Ногами стучите, — раздался в темноте голос спускающегося по лестнице человека. — Старухи глухие, ногами стучите.
Миша загрохотал по двери ногами. За дверью послышались шаги. Женский голос спросил:
— Кто там?
— К Подволоцким! — крикнул Миша.
— Кто такие?
— От Лели Подволоцкой.
— Подождите, ключ найду.
Шаги удалились. Минут через пять они снова раздались за дверью. В замке заскрежетал ключ. Он скрежетал долго, и наконец дверь открылась.
Натыкаясь на какие-то предметы, Миша шел вслед за женщиной. Он ее не видел, только слышал шаркающие шаги и голос, бормотавший: “Осторожно, не споткнитесь, осторожно”, — как будто он мог что-нибудь видеть в темном коридоре.
Женщина открыла дверь и впустила Мишу в комнату. Тусклая лампочка освещала столик и разложенные на нем карты. За пасьянсом сидела бабушка Подволоцкая, а тетя Соня вошла вслед за Мишей. Это она открыла ему дверь.
Миша огляделся. Комната была похожа на мебельный магазин. В беспорядке стояли шкафы, столы, тумбочки, кресла, сундуки. В углу виднелись округлые контуры рояля. Через всю комнату от железной печи тянулись к окну трубы, подвешенные на проволоке к потолку. На полу валялась картофельная шелуха. В углу облезлая щетка прикрывала кучу мусора, который все собираются вынести, но никак не вынесут. Возле двери стоял рукомойник, под ним переполненное ведро.
— Проходите, молодой человек, — сказала бабушка и отвернулась к картам. Края ее потертого бархатного салопа лежали на полу. — За беспорядок извините — теснота. — Она задумалась над картами. — От холода спасаемся. (Пауза и шелест карт.) Вот и перебрались в одну комнату: дровишки нынче кусаются…
— Мама, — перебила ее тетя Соня, взявшись за ручку ведра с явным намерением его вынести, — не успел человек войти, а вы уже о дровах!
— Соня, не перечь, — ответила бабушка, не отрывая глаз от карт. — Ты положила на место ключ?
