Валерий Гусев - Салон недобрых услуг

Мы в это время тоже были там, гостили и отдыхали после всех этих проблем и волнений.

Мама сначала не хотела туда ехать, но папа ее уговорил. Он сказал, что Аркаше нужна наша поддержка в трудную минуту. Что ему сейчас одиноко, нельзя его оставлять без нашего участия.

– Да, – согласилась мама. – И колготками он меня завалил. До самой старости не сносить.

– Сносить, – успокоил ее Алешка. – Тебе до старости еще далеко.

– Поехали, – сказала мама. – Только я там грядки копать не буду и воду таскать тоже.

– Димка накопает и натаскает, – пообещал Алешка.

– А ты? – возмутился я.

– Я буду всякие пейзажи писать на свежем воздухе. – И он уложил в сумку набор гуаши и стопочку бумаги.

– А я на свежем воздухе пейзажи писать не буду, – сказал папа. – Я на свежем воздухе буду шашлыки есть.

Дачка у Аркаши, в общем-то, была так себе. Совсем не миллионерская. И недостроенная. Все удобства во дворе. А душ – простая бочка на деревянной будочке. И нам с Алешкой пришлось поработать – я таскал воду ведрами, поднимал их по лесенке наверх, а Лешка опрокидывал ведра в бочку.

Потом были шашлыки. И Аркаша на этот раз на шампурах не сидел. И даже минералку открыл нормально. Правда, за столом он опять завел разговор о том, что папе надо поменять работу – на менее опасную и более денежную.

– Вот еще! – сказала мама с возмущением. – А кто тогда будет выручать из беды своих друзей детства?

На этот вопрос Аркаша не сумел ответить, только уронил под стол вилку.

– Сейчас чужая тетка придет, – со знанием дела сообщил Алешка. – Примета такая. Как бы.

И тут же возле дачи остановилось такси, из него вышла Мариша с Маргошей под мышкой. Наконец-то мы увидали эту легендарную собачку, имеющую свою норковую шубку, спаленку и унитазик. И своего собачьего доктора. И ничего особенного – глуповатая мордочка, слезливые глазки и противный голосочек. И носик у нее дергается, как у хозяйки.

Мариша была совершенно спокойна и сказала, подергивая носиком:

– Каша, ты не передумал? Нет? Тогда я как бы заберу свои вещи. И приму родниковый душ. На дорожку.

Она с этим душем всех достала. Почему-то вбила себе в голову, что из ржавой водопроводной трубы на окраине дачного поселка течет родниковая вода. «Она меня омолаживает».

– Омоложайся, – не стал возражать Аркаша. – Тебе пригодится. Есть будешь?

– Я бы шашлычку обрадовалась, – согласилась Мариша. – И Маргоша тоже.

– А вот фиг вам! – отомстил за все Аркаша. – Крякерами обойдетесь.

Мариша фыркнула и пошла собирать вещи. Они уместились в небольшой пакет.

– Ты круто с ней, – папа покачал головой.

– Да она почти разорила меня.

– Это твоя самая большая неудача, – сказала мама и успокоила его: – Надеюсь, последняя.

Мариша тем временем отнесла свой «багаж» в машину и отдала Маргошу Аркаше:

– Присмотри за ней, пока я душ принимаю.

– Если она меня опять тяпнет…

Во время всех этих интересных разговоров мы не заметили, что Алешка куда-то исчез, потом опять появился – мрачный и сосредоточенный. И шепнул мне:

– Щас кто-то визжать будет.

– Маргоша или Аркаша?

Завизжала Мариша. Она вылетела из душа, едва прикрывшись полотенцем. Мы все шарахнулись от нее, даже Маргоша завизжала от страха. А потом и Аркаша.

Это была в самом деле разноцветная индейка. Мариша была покрыта пятнами и разводами разных цветов. Видно, что-то случилось с «родниковой» водой.

Но, оглядев себя, Мариша успокоилась и даже немного загордилась:

– А что? Довольно клево. Как бы элитно.

Но если Мариша успокоилась, то Аркаша продолжал скулить, держась за нос: напуганная разноцветной хозяйкой Маргоша тяпнула его на этот раз удачнее – за нос. Хорошо еще, у нее от стресса поносик не случился на колени Аркаше.

Я сбегал еще раз за водой, и мы окатили Маришу с ног до головы.

– Ну вот, – как-то странно сказала она, – я теперь не Марина Каминская, а обратно Манька Рябая из Лопушков.

Мне даже опять ее жалко немного стало.

Много дней спустя Алешка признался мне, что это он намешал в бочке свою гуашь. Я постучал его пальцем по лбу.

– А что? – возмутился он. – Я для нее, что ли, воду таскал?

Конечно, дело не в воде. Просто Алешка, с его любовью к справедливости, не мог оставить Маришу безнаказанной. Она, конечно, глупенькая и болтливая, но хорошего в ней мало, плохого больше. А такая болезнь лечится только наказанием…

Я заметил, что когда в нашей жизни происходит какое-то событие и остается в прошлом, то всегда становится после этого немного грустно. Я даже весной, когда наступают каникулы, уже с их первого дня начинаю грустить по школе. И вспоминать все, что произошло за учебный год, – и плохое, и хорошее. И вот странно – плохое уже не видится таким уж плохим, а хорошее становится еще лучше. И одинаково жаль, что и то и другое невозвратно ушло и никогда не вернется. Конечно, что-то будет вспоминаться, но все реже и все, я бы сказал, тусклее.

И вот сейчас, когда вся эта история с «Альянсом», с Маришей, с дядей Кашей завершилась, мне стало как-то не по себе. Я слонялся по дому и не находил себе места. Мне было немного жаль Аркашу, немного меньше жаль Маришу, даже Маргошу было жаль. Я был полон благодарности одинокому дяде Федору, который без лишних слов («всего делов-то») помогал нам в нашем расследовании. Я очень сочувствовал маме, которая никак не могла дозвониться нам по телефону, которая никогда не побывает на «снежных пляжах Кордильер» и которая безнадежно воюет с Алешкиными кроссовками.

Алешка… Это вообще особый случай. Я вот все думаю, откуда в нем, в этом малом пацане, столько упорства и настойчивости, когда он изо всех своих сил старается помочь чужим людям, наказать зло, добиться справедливости. И ведь он не думает, что он какой-то герой вроде супермена. Когда он разобрался в этом деле, он мне сказал странную фразу: «Ты думаешь, Дим, зачем мы с тобой это сделали? Чтобы нас с тобой забросали цветами и коробками от конфет? А вот фиг! Совсем не для этого!» Вы поняли? Я – нет. И вот сидит он сейчас за своим столом, пыхтит – что-то рисует. Наверное, картину под названием «треугольный квадрат». Которую, вполне возможно, подарит Марише со своим автографом. Если они, конечно, когда-нибудь еще встретятся.

Младший брат… Одна щека испачкана синей краской, другая – красной, нос – и той и другой. Хохолок на макушке. Пыхтит и носом шмыгает.

Нет, я все-таки пойду, пройдусь немного по улице.

– Ты куда? – спросила мама.

– Страдать под тополем, – ответил за меня Алешка, не поднимая головы. – У него такая привычка. Он, мам, когда что-нибудь натворит, то ходит под тополь, жаловаться. Пусть идет, никуда он не денется. Пострадает и вернется.

…Когда я «пострадал» и вернулся, мама расстелила на полу в прихожей газету, завернула в нее непобедимые Алешкины кроссовки, бабочку в горошек и его дикую рубашку. Перевязала сверток бечевкой и сказала:

– Я сама иду на помойку! С этими гадостями!

И мама так и сделала. И не выпускала Алешку из дома, пока не услышала, как у нас во дворе загрохотала мусоровозка.

– Слава богу! – сказала мама. – Они все трое уехали.

Уехали, конечно. Но не все трое. Если вы вдруг как-нибудь зайдете к нам в гости, то, пожалуйста, не пугайтесь, если в прихожей, из-под тумбочки, на вас оскалят голодные рты старые Алешкины кроссовки…