Андрэ Маспэн - Дело о радиоактивном кобальте
Как же он мог бросить школу, отца, свой дом и потонуть в тумане? Что с ним будет?
С болью в сердце я поглядывал на Мяча. Он шел, сутулясь, одержимый одной только мыслью…
Мы прошли мимо кафе «Клозери де Лиля», некогда посещавшегося знаменитыми поэтами, и, когда пересекли бульвар, Мяч увлек меня в уличку Кампань-Премьер. Он остановился у ворот и знаком указал мне идти за ним. Мы оказались в квадратном дворе, похожем на постоялый двор прошлого века. В первом этаже — маленькие квартирки, без прихожей, выходившие во двор. У входа — скульптуры из камня и мрамора. Золоченые рамы и серые паспарту в запыленной витрине магазинчика. Еще дальше — поломанные соломенные стулья, тускло поблескивавшие под моросящим холодным дождем. Мяч направился в глубь двора. Он остановился перед своеобразным сараем, украшенным полуистлевшей деревянной лошадиной головой. Мы находились в древней конюшне постоялого двора римских времен.
Дверь нам открыла молодая женщина в узких синих брюках. У нее были длинные ниспадающие на плечи кудри.
— Ах, это вы! Входите!
Я с удивлением оглянулся вокруг. В квадратной комнате был цементный пол и свет падал сквозь вделанное в крышу окно с цветными стеклами. Молодой человек в сандалиях на босу ногу наклонился над распластанным на полу плакатом. На полотне можно было узнать ковбоя в шляпе с опущенными широкими полями, направляющего два пистолета в другого человека, у которого были видны только ноги. Молодой человек поднялся, у него были смеющиеся глаза. Держа кисть в руке, он приветствовал нас непринужденным жестом.
— Как дела, малыш?
— Ну, не задавайся! — протестовал Мяч. — Я хочу представить вам моего товарища Матье. Вот они, — обратился ко мне Мяч, — почтенные г-жа и г-н Жером, монпарнасские весельчаки!
— Ты называешь нас весельчаками! — с горечью произнесла молодая женщина, также берясь за кисть. — Извините, нам нужно продолжать работу — спешную, как водится.
— Для нового фильма? — спросил Мяч.
— Ты думаешь, что к нам благоволят директора театров на Елисейских полях? Мы работаем для двух кинематографов на улице Гэте. Для них всегда рисуешь ковбоев и бандитов. К сожалению, у меня совершенно нет времени, чтобы работать для себя. Но, в конце концов, — вздохнула она, — не стоит жаловаться. У других дела еще хуже, чем наши.
В голосе молодой художницы чувствовались усталость и покорность. Я благоразумно сел на продавленный диван в углу возле печки, боясь испачкаться о многочисленные ящики с краской, расставленные на полу. Но Мячу не сиделось на месте.
— Скажите мне, мои друзья, вы случайно не видели Сорвиголову в последние дни?
— Сорвиголову? — спросил молодой человек, на миг прекратив писать, — ты не знаешь, что с ним произошло?
Наши лица выразили только удивление, он продолжал:
— Представьте себе, его отец отправился путешествовать, а этот простофиля Сорвиголова потерял ключ от квартиры. У него ни денег, ни жилья. Он проспал одну ночь у нас здесь, — добавил молодой художник, указывая на диван, где я сидел.
— Значит, — сказал он, — Сорвиголова вам солгал. Он бежал из дому, никого не предупредив. Он боялся полиции..;
— Полиции? — произнесли г-н и г-жа Жером вместе, и глаза у них округлились от удивления. — Но… что он совершил?
— Ничего, — поспешил я вступить в разговор. — Это, несомненно, какая-то путаница. Когда он приходил к вам ночевать?
— Позвольте, — сказала молодая женщина. — Это было в пятницу, нет, в четверг. Да, в четверг. Он переночевал у нас, и я одолжила ему немного денег.
— И больше вы его не видели?
— Нет.
— Вы не знаете, куда бы он мог направиться? Мы его ищем. Нам очень нужно его найти!
— Так значит он нам солгал. Он сбежал? — спросил молодой человек, хмуря брови.
— Это так. Во всяком случае, он не появлялся ни в школе, ни дома. Постарайтесь вспомнить, не говорил ли он, куда собирается идти?
Молодые супруги были поражены. Всплеснув руками, они переглянулись.
— Действительно, парень вел себя как-то странно, — сказала молодая женщина. — Но я ничего не подозревала. Не так уж приятно потерять ключ от своего жилья. Ключ от секретного замка — это дорогая штука… Подождите! Я что-то вспомнила! Скажи-ка, дружок, не спрашивал ли он адрес г-жи Сольнье?
— Да, да! Ты знаешь, Мяч, это старая дама, которая делает куклы…
— Где живет эта м-м Сольнье? — спросил я, поднимаясь с дивана.
— Недалеко отсюда, на улице Томб[11]- Иссуар, 14.
— Хорошо, мы туда идем! — сказал Мяч решительно. — До свиданья, мои друзья! И если вы снова встретите Сорвиголову, не забудьте дать мне знать.
Мы снова взяли наши книги под мышку и повернулись к огромному ковбою на полотне, который направлял свои револьверы в пустоту. Молодые художники проводили нас молча.
Дни становились длинней, но когда мы пришли на улицу Томб-Иссуар, сумерки уже смешались с непрекращающимся моросящим дождем. Не знаю, то ли от сырости, то ли под впечатлением мрачного названия улицы, но я дрожал в моем непромокаемом пальто.
Номер 14 был старым каменным домом. Г-жа Сольнье занимала две комнаты на верхнем этаже. Мы, чтобы попасть к ней, поднялись по черной лестнице. Мяч постучал в дверь и прислушался.
Послышалась суматоха, и приоткрылась дверь на цепочке. Показалась женщина с заостренным лицом; ее седые волосы были стянуты сзади узлом. На нас недоверчиво посмотрели молодые и ясные глаза.
— М-м Сольнье, мы товарищи Мишеля Перийе. Мы пришли спросить, не видели вы его… случайно…
— Товарищи Мишеля Перийе? Хорошо! — произнесла тихо старая дама. — Войдите!
Комната, в которую мы вошли, была мрачная, и в ней пахло свежим шпагатом и увядшими цветами. Когда наши глаза свыклись с глэлумраком, мы различили диван, шкафы, этажерки, заполненные куклами. Куклы, большие и маленькие, изображавшие великосветских дам и крестьянок, балерин в пачках и девочек в бретонских головных уборах, в юбочках арлезианок[12]. Они были не целлулоидные, а матерчатые, блондинки и брюнетки с нарисованными ртами, глазами и носами.
Г-жа Сольнье пригласила нас в соседнюю комнату. Там царил неописуемый беспорядок. Отрезы пестрого шелка, обрезки фетра, веревок и еще бог знает чего торчали из коробок или валялись на полу. Швейная машина стояла около низкого окна, над которым нависал потолок мансарды. На балконе горшки герани алели на сером фоне неба и желтая, как яичный желток, канарейка дремала в клетке, спрятав клюв под крыло.
Г-жа Сольнье оглянулась.
— У меня нечем вас угостить кроме апельсина. Это, конечно, не бог весть что. Вы избалованы, как все современные молодые люди. В мое время жить было куда трудней. А жизнь моей бабушки была еще трудней. Вы читали Виктора Гюго? Когда Жан Вальжан похищает хлеб, — а ворует из-за того, что голоден, — его осуждают на вечную каторгу. Вы понимаете? Каторга до конца дней за украденный кусок хлеба. А Жорж Занд? Но кто теперь читает Жорж Занд? Она рассказывает, что будучи ребенком, получала рождественский подарок… что бы вы думали? Яблоко… одно только яблоко.
Очищая апельсин и предложив каждому из нас половину, эта старая дама все говорила, говорила… К нам ли она обращалась? Казалось, что она излагала вслух мысли, которые одолевали ее в одиночестве в тот момент, когда мы постучали в дверь. А мы сидели, как на углях. Мяч несколько раз пытался вступить в разговор, но каждый раз отступал; мы переглянулись, его глаза выражали покорность судьбе.
Г-жа Сольнье продолжала говорить о нашем счастье жить во второй половине двадцатого века, когда жизнь более приятна и удобна; притом, может быть, удастся и войны уничтожить! Потом, будто вспомнив о цели нашего посещения, она перешла к интересовавшей нас теме.
— Значит, вы товарищи Мишеля. Бедный мальчик! Да, ему не повезло! Я помню его отца в дни славы. Какой превосходный музыкант! Кто лучше исполнял фуги Баха, Фрескобальди, Генделя? Музыка нисходила с хоров кафедрального собора, чистая и совершенная, будто ее исполняли сами ангелы. Бедный Мишель! Он узнал своего отца уничтоженным, полумертвым, впавшим в отчаяние. А теперь у его матери… рак бедра…
— У его матери рак, — сказал я вполголоса.
Я увидел по выражению лица Мяча, что и он не знал, какой болезнью страдает мать Сорвиголовы.
Старая дама смолкла и села за швейную машину. Своими морщинистыми руками она комкала и расправляла складки на кукле, у которой еще не было лица.
— Вы этого не знали? — спросила она снова тихо. — Страшная болезнь… Если вовремя не сделать облучения, она сжигает вас постепенно, причиняя ужасные страдания. Бедняжка! Отец Мишеля уехал в Труа. В тот день он чувствовал себя таким одиноким, таким несчастным, что он пропустил занятия в школе и пришел посидеть у меня. Я его понимаю. Я также одинока. Он плакал, плакал. После он успокоился и помог мне в работе. Вечером я дала ему немного денег на карманные расходы. Он их заработал, у него золотые руки. Но — типун мне на язык! — не говорите об этом никому. У меня нет ремесленного удостоверения, я не имею права никого нанимать. Однако…
