Большая книга ужасов – 91 - Елена Арсеньева
«Этогонеможетбыть» забулькало из глубины Леты, явно намереваясь всплыть, и я умолк.
– Ну, не такая уж он деревяшка, если во двор проник, – задумчиво проговорила Коринка. – Значит, что-то человеческое в нем есть.
– Ничего в нем нет человеческого! – закричал я. – Он меня чуть не задушил, чуть не прикончил!
– За что? – спросили хором Коринка и Пепел.
– Понимаете, у моей мамы родились близнецы. Здесь, в Ведеме, в местной больнице. Но выжил один я. Мама до сих пор из-за этого мучается. А деревянный уверяет, что он мой умерший брат. И в смерти его виноват я. Слышали, что он болтал по телефону?
Коринка и Пепел одновременно кивнули.
– Поняли, что мне лучше не общаться с ним?
Они опять кивнули.
– Но я… я, честно говоря, из-за этого деревянного братца и попал сюда.
– Пришел его проведать, что ли? – ухмыльнулся Пепел.
– Да нет, нет, но… я должен был письмо опустить в почтовый ящик.
– Письмо?! – ахнула Коринка. – А кому оно было адресовано?
– Алексею Лесникову, – сообщил я. – Меня зовут Александр Лесников, ну а брата звали бы Алексеем…
Коринка и Пепел переглянулись.
– Странная фамилия, – пробормотала Коринка. – Похожа на русскую.
– Еще бы, – усмехнулся я. – Я русский, и фамилия у меня русская.
– Ты русский?! – Она вытаращила свои вишнево-черешневые глазищи. – Ну надо же… Но ты просто потрясающе говоришь по-французски! Как будто это твой родной язык!
Теперь вытаращились мои глаза. Обыкновенные, кстати, серые.
– Извини, конечно, но я по-французски знаю четыре слова: «пардон», «мерси», «дежа вю», «бонжур». Ах да, еще «мадам» и «мсье».
– Зря скромничаешь, – усмехнулась Коринка. – Мало встретишь иностранцев, которые так безупречно говорят на нашем языке.
– На каком на вашем? – озадачился я.
– Да на французском, конечно! Это я тебе как чистокровная француженка и потомственная парижанка говорю.
«Хорошенькая девчонка, просто блеск, но, увы, крышей поехала, – подумал я и сочувственно вздохнул. – Наверное, она уже давно здесь, в этой деревушке, находится. Я за один день чуть не чокнулся, поэтому ничего удивительного, что Коринка не в себе».
Я где-то читал, что с сумасшедшими нельзя спорить. Надо, наоборот, поддерживать их заблуждения. И я по мере сил поддержал:
– Для француженки ты просто суперски говоришь по-русски.
– Спасибо за комплимент, конечно, – засмеялась Коринка, – но я по-русски знаю только «привет», «спасибо» и «до свидания». Так что я говорю по-французски.
– Да нет же, – воскликнул я, – ты говоришь по-русски!
Быстро же я забыл, что заблуждения сумасшедших надо поддерживать… Ну да, привычки-то нет!
Послышался какое-то странный звук, напоминающий сдавленный лай. Как будто пес хотел подать голос, но зажимал себе пасть свободной лапой. Или даже обеими.
Я посмотрел на Пепла. Коринка тоже. Он и в самом деле старательно зажимал себе пасть, то есть рот, и не лапами, а руками, и с трудом сдерживал смех. Под нашими взглядами он опустил руки и громко расхохотался. Дал себе волю!
– Вы чудаки, – наконец проговорил он. – Каждый из вас говорит на своем языке! И я говорю на своем – на собачьем! Ты же понимаешь, Коринна, что мы из Франции куда-то перенеслись? Очень может быть, что и не в России находимся, а в каком-то… гипер-рпр-ростр-ранстве!
Похоже, это любимое слово Пепла. Наверное, потому что в нем аж три звука «р», а значит, можно подольше порычать.
– Ну ладно, – продолжал он, – наш новый друг сюда угодил недавно и еще не привык к здешним маразмам. Но если ты, Коринна, не удивляешься, когда на твоих глазах убитый молнией пес оживает, и даже принимает человеческий облик, и даже разговаривает, причем куда более красноречиво, чем, к примеру, недочел, – так почему ты не веришь Александр-ру Лесникову?
– Ну вот не могу поверить, – развела Коринка руками. – Ладно, Пепел, ты ожил и превращаешься, ладно, кругом маразмы, как ты говоришь, но язык… это что-то такое… понимаете, это что-то такое, что всегда со мной, я не могу его потерять даже здесь!
– Пора привыкнуть называть кошку кошкой, а не крутиться вокруг горшка[1], – буркнул Пепел, и я аж поперхнулся.
Вот это глубина собачьей мысли! Вот это образность! Вот это красноречие!
Видок у меня, наверное, был здорово ошарашенный!
Пепел покосился на меня и задрал нос:
– Я четыре года рос и воспитывался в очень образованной семье. Папа Коринны юрист, мама работает в Национальной библиотеке, ну в той, которая находится на рю Друо в бывшем дворце Ришелье. У нас по выходным только классическая музыка дома звучит. В каждой комнате огромный книжный стеллаж, и вообще… они так красиво, выразительно говорят! Вот я и поднабрался премудрости.
У Коринки сделалось тоскливое выражение лица, и я решил перебить разболтавшегося пса, который так бестактно напомнил ей о доме:
– Я хотел спросить…
Я хотел спросить, как они сюда попали, из Франции-то. Ну как можно угодить из Франции в бывшую деревню Ведема, которой, вполне вероятно, вообще не существует?! Вы можете себе это представить? Я – нет. Поэтому очень хотел задать этот вопрос. Но Пепел меня в свою очередь перебил:
– Мы вроде начали говорить о твоем письме. Интересно, оно из тех писем, которые приходили сюда?
– Чего?! – Тут я про свой вопрос и вообще про все на свете забыл. Чуть было не уронил на пол челюсть, но вовремя представил, каким идиотом в эту минуту выгляжу, и быстренько закинул ее на место. – Приходили письма – сюда? Письма для Алексея Лесникова? Да как это могло быть – они же без адреса!
Пепел как-то странно махнул назад ногой, а потом, будто спохватившись, опустил ее и задумчиво почесал в затылке рукой.
Я едва удержался от смеха. То есть он по собачьей привычке хотел в затылке ногой, в смысле задней лапой, почесать?! Нет, ну правда – пес есть пес, от себя не убежишь!
– Как и почему они приходили сюда – это большой вопрос… – протянул Пепел. – Вообще вопросов море. Но для начала, наверное, надо эти письма Александр-ру показать.
– Надо, – согласилась Коринка, приглашающе махнула рукой и выскользнула из кухни в коридорчик, а оттуда начала проворно подниматься по лесенке, ведущей на второй этаж.
Эвона че! Двухэтажная изба! Так вот почему я еще издалека разглядел ее крышу и сухое дерево на коньке!
Ступеньки скрипели совершенно беспощадно; на фигурных балясинах лежали деревянные, прочные, отшлифованные до темного блеска перила. Я провел по ним рукой и задел крохотный сучок. Нет, он меня не оцарапал, он тоже был отшлифован то ли рукой мастера, то ли временем, однако я его почувствовал. И опять,
