Николай Дубов - Жесткая проба
Иногда на него находила хандра. В таких случаях он отмалчивался, отвечал коротко, отрывисто, зачастую язвительно и зло. Алексей охотно бывал у Калмыковых, засиживался допоздна. И только с тех пор как в жизнь его по-новому вошла Наташа, приходить перестал.
Ксения Петровна обрадовалась.
— Алеша! Заходи, заходи… Господи! И куда тебя гонит? Растешь, прямо как картошка в погребе… А ты всё-таки бессовестный! Хоть бы разок зашел в детдом. Людмила Сергеевна всё время о тебе спрашивает.
— Перестань его тащить обратно в пеленки! — прокричал из соседней комнаты Вадим Васильевич. — Он вырос. Вот облысеет, как я, тогда его потянет к воспоминаниям…
Алексей покраснел. Вадим Васильевич угадал то, в чём он не признавался сам себе. Он любил Людмилу Сергеевну и Ксению Петровну, но к встречам с ними не стремился. Они были в его детстве, детство кончилось, и напоминания о нем оставляли его равнодушным.
Другое дело — Вадим Васильевич, он весь взрослый, не любит никаких воспоминаний и говорит только о настоящем и будущем.
Ксения Петровна не заметила смущения Алексея.
— Очень хорошо, что ты пришел, — тихонько сказала она, — а то Вадим опять скис, захандрил… Ну, мальчики, — громко добавила она, — я ухожу. Проголодаетесь — в чулане творог и молоко… И пожалуйста, без холостяцкого свинства.
Проверяя, всё ли в комнате на месте, она оглянулась вокруг и ушла. Для неё и лысый, много старше её муж, которого она считала большим ребенком, и недавний воспитанник — теперь долговязый юноша — были мальчиками, за которыми по-прежнему нужен глаз да глаз.
Вадим Васильевич, заложив руки под голову, лежал на тахте, рядом на полу валялись газеты и журналы.
— Место для седалища найди сам, — мрачно уставясь в потолок, сказал он. — Живешь?
— Живу.
— А зачем?
Алексей замялся.
— Не тужься. Этого про себя никто не знает. Про других — тоже… — Он помолчал. — Ну, рассказывай…
— Я балет видел. «Лебединое озеро».
Вадим Васильевич, всё так же лежа, передразнил: подогнул одну ногу, руки торжественно прижал к сердцу и откинул голову.
Алексей засмеялся.
— На Зигфрида похоже… А музыка?
— Что — музыка? Музыку Чайковского толковать ногами — всё равно что на белендрясах сыграть теорию вероятности… Понятно?
— Нет.
— Мне тоже — нет, — вздохнул Вадим Васильевич и надолго умолк.
— А сегодня к нам в цех писатель приходил, — сказал Алексей.
Вадим Васильевич, не поворачивая головы, скосил глаза.
— Только я фамилии не знаю… Попросился разметить чего-нибудь. Я дал.
— Ну?
— Разметил. Так себе.
— Что говорил?
— Ничего.
— Ну вот — изучил жизнь! Теперь напишет про тебя эпопею…
— Про меня нет, про Витьку, наверно. Он около Витьки долго стоял.
— Это который приятель твой? А что он?
— В передовики лезет.
— А это плохо?
— По-моему, плохо… То есть не вообще, а как он… Никакой он не передовик. Я ему так и сказал.
— Ну?
— Обиделся… Ему и вымпел, и на Доску почета сфотографировали. А всё равно — неправда! И я докажу.
— Что ж, доказывай. Одним враньем меньше будет…
Алексей хотел рассказать во всех подробностях, почему, Виктора нельзя считать настоящим передовиком, но Вадим Васильевич, занятый своими мыслями, явно не слушал. Алексей умолк, полистал журналы, потом попрощался и ушел.
6
Устали оба — и Виктор и Алов. Они сидели битых два часа, но дальше первой странички не пошли.
Сначала всё было легко: родился там-то, тогда-то, отец — партработник… Последнее время был секретарем горкома. Первым секретарем. Мать? Обыкновенно, домашняя хозяйка. Есть ещё младшая сестра Людмила. Перешла в четвертый. Когда пошел работать? Когда кончил семь классов, умер отец… Вот тогда и пошел. Подробнее? Что ж тут подробнее? Обыкновенно…
Рассказывать об этом не хотелось.
…Поход начался так хорошо, у Витьки так здорово всё получалось. Никто лучше его не мог стоять на руле. Даже у Семена «Моряк» рыскал, а у Витьки шёл как по ниточке. А тут ещё шторм… Ну и прихватило их тогда! Через час всех свалило. Остались на ногах только Петр Петрович, Семен да Витька. Им хоть бы что. Ничуточки не укачало. Они всё время и несли вахту, посменно. «Моряк» валился то с носа на корму, то с борта на борт. Тут кого хочешь укачает. Петр Петрович говорил, что шторм баллов на семь, но ребята были уверены, что на самом деле все двенадцать…
На третьи сутки ветер упал, волны стали меньше.
К Бердянску подошли утром. За ночь море успокоилось, ребята отоспались, отдохнули, и теперь их распирала гордость: штормяга был что надо, а они, как настоящие моряки, выдержали свой курс, и никаких гвоздей…
Отмытый штормовыми ливнями город пламенел черепицей, слепил белизной домов. Деревья сушили на легком ветерке помолодевшую зелень, в лужах плыли подрумяненные купы облаков. Мостовая причальной стенки шаталась и дергалась, как пьяная. Ребята с хохотом следили друг за другом, за своими ногами. Они перестали повиноваться. За четверо суток тело приноровилось к зыбкой шаткости палубы, втянулось в непрерывную качку, и теперь, хотя под ногами была надежно неподвижная земля, тело продолжало раскачиваться, ноги искали опоры там, где её не было, и натыкались на неё, когда она не была нужна. Весело горланя, ребята вдребезги разбивали заглядевшиеся на себя в лужах облака и заново учились ходить по твердой земле.
Петр Петрович ушел к капитану порта. Вернулся он скоро, неожиданно строгий и хмурый.
— Все ко мне! — резко скомандовал он. Ребята стихли, подбежали. — Мне нужно отлучиться. Заместителем назначаю Семена Горина. Готовить завтрак, раздать. С корабля не отлучаться, не купаться. Ясно? Гущин пойдет со мной.
Витька готовно зашагал рядом. Зайдя за штабеля пустых селедочных бочек, Петр Петрович остановился, положил руку на Витькино плечо.
— Такое дело, Гущин… Ты показал себя как настоящий моряк. Как мужчина. Понятно?.. Так вот. Мужчиной надо быть всегда…
— А что? Что такое? — нетерпеливо спросил Витька…
— Такое дело… Беда, брат, случилась… Умер отец… Твой отец.
Витька поднял широко открытые глаза на Петра Петровича.
— Вот… — Петр Петрович вынул из кармана кителя бумажку, протянул Витьке. — Телеграмма.
Витька прочитал:
КАПИТАНУ ПОРТА БЕРДЯНСК СРОЧНО ПЕРЕДАТЬ КОМАНДИРУ УЧЕБНОГО БОТА «МОРЯК»
ВВИДУ СМЕРТИ ОТЦА НЕМЕДЛЕННО ЛЮБЫМИ СРЕДСТВАМИ ОТПРАВИТЬ ДОМОЙ УЧМОРА ГУЩИНА ПОХОРОНЫ СЕДЬМОГО ЧЕТЫРНАДЦАТЬ ЧАСОВ НАЧВОДСТАНЦИИ ДОСААФ ЛУЖИН
Горло Витьки что-то перехватило и туго сжало. Он отвернулся и ткнулся лицом в днище бочки. От неё нестерпимо воняло соленой рыбой. «Старые, пустые, — подумал Витька. — Свежая так не воняет».
— Ну, ну… — сказал Петр Петрович. Голос его звучал глухо, как через вату. — Держись.
Он оторвал Витьку от бочки, повернул лицом к себе, смахнул с его лба налипшую рыбью чешую.
— Держись. Мужчина должен держаться — вот!.. — Большой волосатый кулак его сжался так, что побелели косточки. Витька посмотрел на кулак и кивнул.
— Ага.
— Сейчас десять. На автобус ты ещё вполне успеешь…
Горло было по-прежнему чем-то зажато, и не проходила странная глухота. Ломовик беззвучно шлепал широкими, как тарелки, копытами по камням, железные прутья на подводе тряслись беззвучно, и даже мотоцикл, обдавший их сизым дымом, шелестел еле слышно.
На автобусной станции было пусто, окошко кассира закрыто. Грязь на полу, густо замешанная на подсолнечной шелухе, начинала подсыхать. Петр Петрович распахнул дверь к диспетчеру. Тот зубами вытаскивал резиновую пробку из бутылки с молоком, на газете лежала булка. Увидев вошедших, он выплюнул пробку и сердито сказал:
— Русским языком написано: «Сегодня рейсы отменяются».
— Почему?
— Грязь.
— Тут, понимаете, срочный случай…
— При чём тут случай? Одна вышла и за городом на пузо села. Теперь жди, когда из эмтээс трактор пришлют…
— Когда же пойдут?
— А я знаю? Когда дорога протряхнет… Не раньше как через сутки. Дождь вон какой лил. Теперь не грейдер, а… водохранилище, матери его черт!
— Понимаете, у парня отец умер…
Диспетчер посмотрел на Виктора, помолчал.
— Что ж я, автобус по воздуху пошлю?.. А вы вот что: попробуйте на аэродром. Только навряд и там… — с сомнением покачал он головой.
По дороге на аэродром Петр Петрович завел Витьку в чайную, заказал шницель и чай. Витька поковырял шницель и отложил вилку. Есть не хотелось. Почему-то всё время пересыхало горло. Он жадно выпил стакан чая, потом второй. Горло осталось пересохшим.
В комнате дежурного по аэродрому, несмотря на распахнутые окна, плавал синий табачный дым. Четыре летчика весело смеялись. Трое были в кителях и фуражках, четвертый в шлеме и комбинезоне.
