Марина Елькина - Тайна украденной пальмы
— Прекратить!
Пожилой смущенно потер кончик носа и подал знак младшему. Молодой нехотя опустил молот на землю.
— Что же это вы творите, Григорий Данилыч?! — Оказывается, пожилой знаком дяде Вене. — Вы что же, не знаете, что сейчас июль заканчивается? Что не время еще для шишек? Ну, уж от вас я не ожидал!
Григорий Данилыч сопел перед дядей Веней, как провинившийся школьник. Тот, что помладше, был понаглее. Он ухмыльнулся и спросил:
— Ну, и че этой кедре сделается? Месяцем раньше, месяцем позже.
— Помолчи, Славик, — сердито оборвал его Григорий Данилыч.
— Ну, начать с того, что шишкарить вообще запрещено! — сказал дядя Веня. — Твоя колотушка — орудие браконьерства, между прочим.
— Кедре вреда никакого, — возразил Славик. — Шарахнул я ее колотушкой, она покачалась и на место встала. Все культурненько. Я ведь ее не рублю.
— Кора отлетает! Корни расшатываются! Шишки еще незрелые валятся! Что я тебе, как первокласснику, все объяснять должен? Ведь лучшие деревья выбираешь, самые сильные, самые урожайные!
— Дак зачем мне плохие-то колотить? Этак я и мешка орехов не наберу.
— Помолчи, Славик! — заорал на него Григорий Данилыч. — Ты, Веня, на него внимания не обращай. Ты того… Мы ведь немножко совсем. Так, один раз в город съездить, продать шишек.
— Один раз продать, другой раз продать, а потом урожая никакого.
— Ну, прости уж на первый раз-то.
— Тебя прощу, другого прощу, третьего… Весь кедр погубите.
Витька подошел к прислоненному к дереву молоту. Ничего себе! Рукоятка выше Витькиного роста. И колотушка огромная. Витька попробовал приподнять молот, но даже сдвинуть с места не смог. Ну и силушка у этого Славика — такой махиной запросто размахивает.
— Слышь, Славик, ты мешок-то забирай, домой вертаемся, — сказал Григорий Данилыч своему напарнику. — Нельзя кедр трогать, значит, нельзя. Значит, шабаш. Власть лучше знает.
Славик угрожающе засопел, но связываться с властью в лице дяди Вени не стал и пошел за мешком. Вернулся он буквально через минуту с круглыми от растерянности глазами:
— Данилыч, мешка-то нет. Мешок-то сперли!
Данилыч выругался и кинулся на поиски пропажи.
— Полмешка шишек, — с досадой приговаривал он, осматривая каждое дерево. — Полмешка шишек. Задаром сгинули! Просто задаром!
Мешка и след простыл.
— Так вам и надо, — заявила Ирка. — Нечего браконьерством заниматься.
— Помалкивай! — прикрикнул на нее Славик. — Ты-то кто такая?
— Это моя племянница, и говорит она совершенно правильно, — ответил дядя Веня. — Кто за дармовщинкой погонится, тот все добро и потеряет. Слыхал такое?
Ушли шишкари ни с чем. Даже тех шишек не собрали, которые от последнего удара на землю попадали.
— Можете собрать, — разрешил ребятам дядя Веня и нахмурился.
— А откуда вы этого Данилыча знаете? — спросила у него Ирка, пока мальчишки ползали по земле и собирали шишки.
— Он живет в соседнем поселке и, можно сказать, является сотрудником нашей станции.
— Сотрудником? — изумилась Ирка.
— Вот именно. Мы с ним по рации связываемся, когда надо какую-нибудь информацию в город передать. У него телефон есть, он тут же звонит в город и сообщает все, что требуется.
— Зачем же вы браконьера в сотрудники взяли?
— Вообще-то раньше никто его за этим занятием не замечал. Бес попутал, видно. Или Славик. Этот браконьер известный. То на нерпу охотится, то на соболей капканы расставляет, то вот колотушкой размахивает.
— А куда же все-таки их мешок подевался? — спросил Владик, протягивая дяде Вене самую большую шишку.
— Вот уж не знаю. Наверное, другие браконьеры увели. Вор у вора дубинку украл. Им-то, конечно, обидно. Мало того, что мы колотить помешали, так еще и мешок исчез. Славик, тот небось думает, что мы мешок и забрали.
— Когда же? Мы все здесь были.
Витька снова решил пошутить:
— Это снежный человек мешок украл, не иначе. Я где-то читал, что он исключительно кедровыми орехами питается. Вернее, шишками. Так прямо шишку целиком в рот запихивает — ам! — и нет шишки! Полмешка — это как раз ему на завтрак.
Владик сердито отмахнулся:
— Я же серьезно! Неужели вас не настораживает, что у Севы пропадает бритва, у шишкарей — мешок с орехами.
— Пока не настораживает, — ответил дядя Веня. — Летом в этих местах много разного народу шатается. Кого только нет. И браконьеры, и туристы, и просто любопытные. Это только так кажется, что места дикие, необитаемые. Так что лично я пока эти пропажи воедино не связываю. Темнеет уже. Давайте назад поворачивать. Ушли мы далеченько, шагать долго придется, а к темноте надо на станцию вернуться. А то в тайге у костра ночевать придется.
— А за ночь со станции все вынесут, — добавила Ирка.
— Вот именно.
Ночевать в тайге не пришлось. И на станции все было в целости и сохранности.
— Никто на научные приборы не позарился, — сказал дядя Веня. — Шишки ценнее. Ну что, устали?
Ребята устали. Так сильно, что замертво упали на кровати.
— А ужинать? — напомнил дядя Веня. — Ладно-ладно, отдыхайте, я что-нибудь приготовлю. Я-то к таким нагрузкам привык, а вам с непривычки тяжеловато. Ничего! Через две недели не такие расстояния проходить сможете.
* * *Наконец-то Черский был свободен от унизительной службы в штрафной роте. Иркутск — город ссылки и неволи — показался ему раем. Он дышал и не мог надышаться воздухом невероятной свободы.
Он по-прежнему оставался каторжником, ссыльным. По-прежнему ходил отмечаться в участок. По-прежнему не мог самовольно покидать город. Но зато теперь он мог заниматься наукой в свое удовольствие.
Так уж получилось, что Сибирский отдел Русского географического общества состоял из таких же ссыльных, как Черский. Большинство ученых — такие же поляки-повстанцы. Общая судьба объединяла, а общая преданность науке притягивала.
Черский числился писарем и библиотекарем, но на самом деле канцелярской работой его не загружали. Коллеги очень быстро оценили исследовательский дар молодого ссыльного и поручали ему сложные научные изыскания.
Однажды в отдел вошел седой человек. Это был Чекановский. Тот самый, с которым когда-то они вместе отправлялись в сибирскую ссылку. Тот, на которого Черский равнялся все эти годы. Черский вскочил:
— Александр Лаврентьевич! Здравствуйте! Вы меня не помните? Я — Ян Черский. Мы познакомились с вами на этапе.
Чекановский угрюмо, исподлобья поглядел на Черского и сказал:
— Да-да, кажется, припоминаю.
Черский был поражен той переменой, которая произошла с его неунывающим другом. Чекановский теперь редко улыбался и вообще никогда не смеялся. Он стал замкнутым, нелюдимым, необщительным.
— Что с ним?
— Он болен, мой мальчик, — ответил профессор Дыбовский. — У него душевное расстройство. Нам очень долго казалось, что он — несгибаемый, самый сильный, самый большой оптимист. Но ссылка подточила и его, уже тогда, когда позади оказались и тюрьма, и острог. Он занят наукой и будет заниматься ею до последнего вздоха, постарайтесь не обращать внимания на его болезнь. Он не любит, когда ему сочувствуют.
И Черский не обращал внимания. Он стал для Чекановского самым близким другом и самым любимым учеником.
Только теперь Черский становился настоящим ученым. Только теперь он учился делать выводы, классифицировать коллекции, ставить опыты.
Он никогда не хотел быть кабинетным ученым, поэтому радовался любой возможности поучаствовать в экспедициях своих друзей-исследователей. Восточные Саяны, сибирские реки, измерение вершин, составление геологических карт — все это увлекало Черского.
Письмо от академика Миддендорфа все-таки пришло. Академик писал, что коллекция Черского подтвердила его догадку и наделала шуму в ученом мире. И Черский снова вернулся к любимой палеонтологии. Это он в одном из путешествий открыл Нижнеудинскую пещеру — большое кладбище древних животных.
Он полюбил Иркутск за это счастье быть самим собой, быть нужным науке. Он писал статью за статьей, он работал по шестнадцать часов в сутки.
В его комнате ночами не гасли свечи. Глаза уставали, уставала спина, а надо было сделать то, написать это, отметить третье, не забыть четвертое.
Черский снимал комнату у бедной прачки. Домик маленький, и комнатка крохотная, а в соседней комнате — хозяйка с двумя дочерьми. Девушки с любопытством заглядывали в комнату постояльца: уж очень много у него камней, костей, каких-то приборов, книг.
А потом Черский узнал, что сестры никогда не обучались грамоте.
— Денег не хватает, чтобы в школу их отдать, — пожаловалась прачка.
— Я буду учить их бесплатно, — решил Черский и взвалил на себя еще и эту нагрузку.
Но девушки оказались способными, особенно младшая — Мавруша. Черский диву давался, как легко она схватывает самые сложные объяснения, с каким интересом вникает в научные вопросы, как быстро умнеет и взрослеет.
