Дмитрий Щеглов - Липкий киллер

Выучил он его на коня запрыгивать. Подарили ему несколько лет назад сосунка от породистой кобылы, что призы в Москве брала. Отец его держал как верхового коня. У всех тягловые, а у нас строевой конь. Выйдут все во двор, отец коня выведет, а Мишка раз — и ему на холку да давай задними ногами постукивать по бокам. Катай его по двору. Наездник из него получился великолепный. Мы ведь с Мишкой вдвоем, когда маленькие были, целый день катались на коне, к седлу привыкали. Посадит нас отец и забудет или сделает вид, что забыл, вот целый день мы и трясемся в седле. Только Мишка не любил седло, сползал всегда на круп коню. Конь и привык к нему как к наезднику, безропотно катал по двору всем на удивление. Я думал, так будет продолжаться вечно. А Мишка за год вырос, стал большой, пришло время думать, куда его пристроить. Лучше бы всего его в цирк, он ведь умный был, в нашей семье рос, но не получилось. Как-то осенью за нашим селом остановился цыганский табор. Детишки, хоть и страшно было, целый день вертелись около него. Цыганский барон услышал, видно, про медведя и пришел к моему отцу с предложением продать. Пообещал, что хорошо будут за ним смотреть, по городам и селам водить, с концертами выступать. Только вороватые были глаза у цыгана, сам с отцом разговаривает и незаметно по сторонам косит, на сарай поглядывает, где в стойле стоял конь Серко. Отец в нем души не чаял. Как они договорились, не знаю, я весь вечер проплакал, но отдал отец Мишку цыганам, увели они его. А ночью увели и Серка, и пес не чухнулся. Утром отец кинулся за деревню, а табора и след простыл. Я реву, отец ходит мрачнее тучи, сам не свой, то ли меня ему жалко, то ли коня, то ли всех вместе. Только смотрим, к концу дня пыль за деревней столбом, какой-то всадник наметом к нам в деревню скачет. Присмотрелись, а на Серке сидит Мишка, за гриву уцепился и только в такт коню подпрыгивает. Влетели они во двор, Мишка свалился с коня да к отцу. Как влепит ему оплеуху — и огородами к лесу. Испугался, видно, Мишка, понял, что сгоряча сделал что-то не то, он ведь сроду ни с кем не дрался. А отец смеется: вернется, мол, твой Мишка, проголодается и вернется. Только не вернулся он.

Дед Макар встал с травы и стал собираться. Воспоминания о далеком, счастливом детстве, а другим оно не бывает, осветили доброе его лицо. Он мигнул мне:

— Знаю я, что он живет в нашем лесу. Вот и помет его, Президента.

— Как, это его следы? — поразился я.

— Его, больше ничьи, второго такого умного медведя я сроду не встречал.

— А за что его назвали Президентом?

— Не мы назвали, а соседи наши новые. За ум назвали, за сметку, за добрый характер. Несколько лет назад в лесу заблудилась внучка новых поселян, та девочка, что сегодня с вами приехала. Это наши дети хоть днем, хоть ночью найдут дорогу домой, а если ты спустился с гор — выведи тебя за деревню, ты уже и не знаешь, в какую сторону идти. А из лесу так и вообще не выйдешь, кругом одни болота. Девочка у них и заблудилась. Всю ночь ее аукали в лесу, а утром смотрим, здоровый медведь ее выталкивает на опушку. Увидал людей — и деру. Вот они его и назвали Президент. А я так думаю, это мой Мишка.

— Почему?

— Он из верши ворует старым способом рыбу. Вытащит, а вершу обратно в реку забросит, как учил его отец. Сколько раз я иду по лесу, а мне кажется, что за мною кто-то подглядывает. Оглянусь — вроде никого. А потом пройдусь, посмотрю, а за деревьями или кустами медвежьи следы. Мой Мишка. А ведь ему столько же лет почти, сколько и мне, помирать пора. Зубы, наверное, повыпадали, клыки поистерлись. Вот я его медом и подкармливаю, чтобы на зиму жирок нагулял. В бортях ему оставляю. А чтобы залез на дерево, рядом вот такую лесенку, по которой мы лазали, оставляю. Другие медведи не догадаются, для чего она, а мой Мишка молодец, приставит ее к стволу, наестся меду, а когда слезет на землю, обязательно оттащит подальше. Ну кто кроме него до этого додумается?

Дед Макар рассказывал про Мишку тепло и с уважением, как будто тот был не лесным зверем, а святым отшельником — монахом.

— А вы не пробовали с ним встретиться? — спросил я старого бортника.

Дед Макар поднялся с земли и стал за спиной пристраивать свой груз. Погружен в собственные мысли он, или не расслышал вопрос, или не захотел на него отвечать.

— Пошли, может быть, и сегодня наткнемся на него, сам увидишь, какой он умный.

Лес, который обступил нас со всех сторон, теперь не казался мне таким уютным, как раньше. Из-за каждого угла мне мерещилась пара глаз. По тропинке мы углубились чащу. От деда Макара я не отставал ни на шаг.

Президент! Президент! Так вот на какого президента передал Фитиль заказ киллеру. Наверное, зажравшийся новый русский у себя дома хочет повесить как охотничий трофей медвежью голову и хвастаться перед знакомыми, какой он удачливый и храбрый охотник. И карабин специально прислал. Как же я сразу не догадался! А кого киллер убил до этого? Почему рюкзак у Фитиля был в крови? Может быть, они оленей или лосей стреляли? Нет, только не вдвоем, у них было разделение труда, отстреливал их киллер Витек, а мясо в город таскал Фитиль. Вот и концы с концами связались. А если я не прав? Я решил задать вопрос.

— Деда Макар, а киллер Витек — это браконьер?

— Какой он браконьер? Браконьер одного лося завалит и рад, а этот все подряд стреляет, и ворон и лосей, и рыбу, ничего не пропускает. Киллер, одним словом.

— А если он Мишку нашего подстрелит, Президента?

Дед Макар неохотно ответил:

— Медведи к концу лета выходят на жировку на овсяные поля. Я еще раньше упросил директора товарищества, чьи здесь поля, чтобы овес сажали у меня под боком, за нашей деревней. Если есть в лесу медведи, они обязательно выйдут полакомиться овсом. Так и есть. Сколько уже лет я вижу здесь следы медведя, но только одного. Мой это Мишка. Охотников его убить тут наезжало навалом. Многие ведь видели его следы. И лицензию брали на отстрел, как положено, и засады устраивали. А самое лучшее место для стрельбы, для устройства лабаза — липа посреди поля. Так я специально, чтобы отвадить от нее стрелков, завел колоды на ней. Вроде как частная собственность. Теперь, чтобы на липе устроить лабаз, а его и устраивать не надо, вот он, готовый, охотникам у меня разрешения просить надо. А я его никому не даю. Пробовали они строить сидуши у опушки, но медведь не дурак, он сначала обойдет поле со стороны леса, учует запах человека и не показывается больше. Только наш Мишка — Президент и здесь оказался хитрее их. Пока они его ждут от леса, он зайдет со стороны реки, наестся и по бережку, по бережку кругаля снова в лес. Сколько раз охотники плевались, но так и не смогли его убить. А один раз зимой его в берлоге обложили. Я думал, что конец пришел ему. У них и лицензия была на отстрел. Там, где выход из берлоги, всегда снег от пара, от дыхания зверя, желтый. Вот они и столпились перед входом, ширяют палками, травят собаками. А он, хитрец, выкопал себе берлогу — траншею длиной метров пятнадцать, один выход — вот он, стерегут его, второй — под огромной елью, за деревьями не видать. Пока они его тут сторожили, он уже метров сто пробежал, пока собаки его учуяли. За деревьями разве попадешь в него, и через болото. Так и ушел. Охотники все удивлялись: «Видели берлоги метров шесть длиной, но чтобы пятнадцать — никогда».

Вот он какой Президент, Мишка мой.

Пройдя с километр, мы остановились на большой поляне. Дед Макар снял с себя поклажу и обратился ко мне:

— Посмотрим сейчас, как москвич Фрейбонд найдет на дереве борть.

Я, с полчаса назад видевший, что представляет из себя колода, стал такую же высматривать по сторонам. Следя взглядом за полетом пчел, я обратил внимание на великана лесного мира — на сосну. У комля, основания, она имела толщину более полутора метров и тянулась к самому небу. На высоте десяти метров я увидел привязанный чурбак — самобитку, а повыше него дупло. Туда и направляли пчелы свой полет. Но сколько я не высматривал, колоды, привязанной к дереву не находилось. Я обошел дерево по кругу. Дед Макар, посмеиваясь, стоял сбоку.

— Где? — спросил он.

— Тут должна быть, но не вижу. Самобитка — вот она, а колоду, наверное, медведь стащил на землю, — высказал я предположение, внимательно осматривая землю. Никаких следов разбоя, поломанной колоды я не увидел.

— И не увидишь. Пчелы в дупле. Бортничество — самая ранняя ступень охотничьего промысла. «Бортить» значить «дуплить, выдолбить отверстие в дереве», — стал читать мне лекцию дед Макар. — Я тебя, конечно, наверх не пущу. Отсюда снизу будешь смотреть, как я управляюсь.

Как экскурсовод в музее, он стал популярно рассказывать историю древнего русского пчеловодства.

— Вон, видишь, дупло, в нем пчелы и живут. Я им расширил его, сделал два летка, а должею, отверстие для сбора меда, сделал с обратной стороны. В старину, еще до изобретения сохи, человек начал выделывать борти. Обычно их делают на живом дереве — сосне, лиственнице, дубе, липе на высоте шесть — восемь метров. У нас немного выше получилось, но ничего, зато сухо и воздух не так влажен. Борть — это та же колода, только внутри дерева. Я ее выдолбил глубиной в метр, дырку небольшую просверлил и снизу еще одну выдолбил. Так что у меня борть двухэтажная, в ней живет одна семья. Даже если медведь разрушит один этаж, у них второй остается, и семья не погибнет. Ну, я полез.