Владимир Листов - Чекисты рассказывают...
Однажды мы договорились, что я зайду к Кедару вечером. В то время он снимал небольшую меблированную квартиру, очень похожую на мою, но несколько дальше от университета. Встретил он меня, как всегда, очень радушно и предложил выпить. При этом он сказал, что хочет угостить не виски или джином, а замечательным, но неизвестным мне напитком. Тут он открыл холодильник и достал бутылку... «Столичной»!
— Что это такое? — спросил я.
— Самый лучший напиток в мире — русская водка, — ответил он. — При этом это не какая-нибудь подделка, а «Штолышна» из России!
Он налил мне небольшой фужер водки, поставил на стол блюдечко с хрустящим картофелем и усадил меня в кресло. Пили мы, как это там принято, малюсенькими глотками, и я невольно поморщился.
— Это ты с непривычки, — сказал Кедар, увидев мою гримасу. — Привыкнешь — увидишь, что это за прелесть.
Оставалось только согласиться.
В конце учебы мы устроили прощальный вечер в одном из китайских ресторанов. Вечер прошел отлично, особенно для меня, так как на прощанье мои бывшие однокурсники рассказали друг другу, куда их направили на работу, и все мы обменялись адресами.
Несколько человек направлялись в Пекин, многие ехали в Гонконг и так далее. Наш единственный американец Клейтон Бредт возвращался в США.
О нем я вспомнил много лет спустя. На занятиях он обычно сидел рядом со мной у самой стены. Он знал, что в группе недолюбливали его как американца и поэтому он общался главным образом с Томом Поупом и мною. Ведь мы как канадцы были как бы двоюродными братьями и англичанам и американцам. Он долго не понимал, что за «чиновники» и «дипломаты» учатся с нами. Но в конце концов и он разобрался в наших однокашниках. И вот как-то на очень скучной лекции по китайской философии он толкнул меня локтем и сказал:
— Послушай, да ведь тут все, кроме нас с тобою, — шпионы!
Он стал приводить мне различные доводы, но я продолжал настаивать, что это не так.
Бредт, разумеется, ошибался, однако я не мог сказать ему, в чем заключалась его ошибка (он сам узнал об этом много лет спустя из газет после моего ареста), тем не менее я не мог не быть довольным тем, что этот, как оказалось, весьма наблюдательный человек, который сумел расшифровать подлинное лицо наших «однокашников», ни в чем не подозревал меня. И уж если американец, который часто сталкивался с канадцами, принимал меня за канадского коммерсанта, прожившего много лет в США, то англичан мне можно было не опасаться.
Лекция продолжалась, но мои мысли невольно унеслись в прошлое, и я весь отдался воспоминаниям о том долгом и трудном пути, который привел меня в Лондонский университет в одну академическую группу с сотрудниками специальных служб противника.
Р. АБЕЛЬ
ВОЗВРАЩЕНИЕ НА РОДИНУ.
РАЗГОВОР С РАЗВЕДЧИКОМ
ВОЗВРАЩЕНИЕ НА РОДИНУ
Приближался конец пятого года моего заключения. Встретили мы новый, 62-й год. На улице типичная южная зима. Мороза нет, но одежда плохо защищает от пронизывающего ветра, от дождя. Плохое питание также сказывается...
Был вечер 6 февраля, мы уже сидели запертые в камере. Подошел надзиратель и сказал:
— Абель, возьмите вещи. Идите вниз.
Он подождал, пока я кончил сборы. Много времени они не заняли. Папка с рисунками, тетради с математическими выкладками, письма родных и адвоката, несколько книг, бритва, платок, мыло, еще кое-что из мелочей. Последние распоряжения соседям по камере — кому что передать, что сделать с другими вещами.
Внизу, когда мы вышли из блока камер, меня отвели в комнату дежурного. Там был начальник тюрьмы.
— Вам надо поехать в Нью-Йорк. Сейчас вам выдадут костюм, — объявил он.
Повели меня в каптерку, затем к парикмахеру и снова в дежурку. Там меня встретил уже заместитель начальника тюрьмы и предложил вместе просмотреть вещи. Папку с рисунками и моими математическими выкладками он отложил в сторону.
«Мы должны их просмотреть», — заявил он.
Когда я возразил, что они являются оригиналами работ, выполненных мною, и что в тюрьме остались копии, он мне ответил: «Не волнуйтесь — мы все вам пришлем».
Около двух часов ночи я уже был в самолете, а в пять утра меня принимал дежурный по тюрьме в Нью-Йорке. Через день, 8 февраля, в 15 часов, меня снова одели и вывели из тюрьмы. На улице, у входа в тюрьму, меня встретил Уилкинсон, бывший начальник тюрьмы в Атланте во время моего пребывания там.
Мы сели в машину — там оказалось еще несколько человек — и в сопровождении второй машины направились к югу. У Канал-стрит мы въехали в тоннель под рекой Гудзон и переехали в штат Нью-Джерси, по направлению к Вашингтону. Но скоро мы свернули с этой дороги. Я спрашиваю Уилкинсона: «Куда едем?» Он отвечает: «Сам не знаю».
Отъехав от Нью-Йорка примерно километров сто, мы подъехали к аэродрому, по всем признакам военному. У ворот произошла небольшая заминка — Уилкинсон позвонил кому-то по телефону, а затем наши машины подъехали к четырехмоторному самолету.
Уже темнело, и, когда мы поднялись в воздух и легли на курс, появились звезды. Я выглянул из окна, нашел Большую и Малую Медведицу, Полярную звезду и определил курс: мы летели примерно на 17 градусов к востоку от севера — следовательно, на Европу!
Я знал, что большая дуга из Нью-Йорка на Северную Европу проходит в этом направлении, и, когда Уилкинсон спросил меня, имею ли я представление о цели полета, я ему так и ответил: «На Европу».
Он был несколько удивлен, но, когда я ему показал на звезды, он понял, откуда мне это было известно. Летели долго — всю ночь и значительную часть дня — с длительной остановкой где-то около Висбадена в ФРГ для заправки и какого-то ремонта.
В Берлине мы приземлились на аэродроме Темпелгоф, где нас ждали какие-то люди с машинами. Проехав довольно долго по городу, мы подъехали к зданию оккупационных войск США. Меня повели в подвальное помещение, где я увидел две стоящие рядом клетки.
Именно клетки! Они имели в длину метра два с половиной, два в высоту и несколько меньше двух в ширину. Прутья были изготовлены из круглой стали диаметром примерно 25 миллиметров, которые перехватывались поперечными полосками стали 60 на 12 миллиметров. Так как пол клетки был приподнят над полом подвала на 15 сантиметров, можно было догадаться, что стальное сооружение продолжается и там. Внутри клетки была койка.
Мне предложили раздеться и выдали нечто вроде пижамы, затем заперли в одной из клеток. Через некоторое время принесли удивительно неприглядную еду, которая по вкусу вполне соответствовала внешнему виду. Есть я не стал и лег на койку.
Меня сторожили два человека. «Чего они боялись?» — подумал я.
Было совершенно ясно, что дело шло к обмену. «Удирать» было ни к чему, а эти американцы, видимо, опасались, что я попытаюсь покончить самоубийством! Дураки!
Глядя на решетку, составлявшую «потолок» моей клетки, я вспоминал свою жизнь за последние тюремные годы, камеры в Техасе, Нью-Йорке, Атланте и в других тюрьмах, где мне приходилось побывать после ареста и суда. Вспоминал я людей, которых видел за это время. Преступники всяких мастей, надзиратели, которые их охраняли... Скоро все это будет позади!
Вспомнил я и некоторых заключенных, с которыми пришлось жить в неволе. Среди них были «знаменитости» вроде главарей мафии Дженовезе и Костелло; Робинсона, первого осужденного по «закону Линдберга» за похищение дочери богача на выкуп; грабителей банков, жуликов всех мастей, фальшивомонетчиков и прочих. Сколько их было! Каждый год состав населения тюрьмы обновлялся примерно на 50 процентов. За четыре года, что я провел в Атланте, там перебывало свыше семи тысяч человек. Мелкие воришки и жулики быстро исчезали, но ненадолго. Часто бывало, что не успеешь привыкнуть к мысли, что такой-то на воле, как снова видишь его в числе вновь прибывших!
Вспомнил я одного пожилого хромого человека с поврежденной рукою. Выпустили его. Родных не было. Устроился он где-то ночным сторожем. Жить на жалование было трудно, и он решил, что лучше вернуться обратно. Он украл почтовую машину, для верности перегнал ее в другой штат. Оба преступления были подсудны федеральному суду. На суде он объяснил, почему он совершил преступления, и просил судью, чтобы его снова направили в Атланту, где его знают и где он всех знает и где порядки ему хорошо знакомы...
А Костелло! Ходил по тюрьме царьком, охраняла его стража из подчиненных ему итальянцев, членов мафии, и сопровождала его свита из «советников», прислужников, всегда в чистой одежде, в отполированных до блеска ботинках. Дженовезе также имел свою свиту и охрану, но он держался более демократично — ходил в середине кучки, в то время как у Костелло можно было заметить известную субординацию.
Робинсон, или «Робби», как все его звали, был старым жителем тюрьмы с личным номером в 46-й тысяче, в то время как «молодые» имели номера в 80-й тысяче и выше. Двадцать шесть лет просидел он в тюрьме, дважды его приговаривали к высшей мере наказания и дважды заменяли приговор пожизненным заключением, и все же он не терял надежды выбраться на волю.
