Коридоры памяти - Владимир Алексеевич Кропотин
Однажды бабушка решила представиться мертвой. Ей уже давно хотелось испытать празднество перехода в несказанный небесный мир, которого с земли не было видно, но откуда можно увидеть все, что происходило на земле. Как хорошо и необычно там было! Там так было, как никогда не могло быть на земле. Однажды это приснилось ей. Но только ли приснилось? Там оказалось не так, как она ожидала: она там не летала, а все время находилась на одном месте, над деревней. Сначала она поднималась все выше и выше, куда-то в самое высокое место, за которым никакой вышины уже не было, но деревня от этого не удалялась. Наоборот, будто бабушка залезла на крышу: она видела каждую избу, каждого человека, каждую травинку в огороде и даже половицу в избе. Но вот она только чуть повернула голову и увидела свою матушку, отца, мужа, Никитишну. Они узнали ее, они все оказались вместе, как никогда не были на земле. И никому ничего не хотелось друг от друга, только все время хотелось смотреть вниз со своего места над деревней. Вот она еще раз взглянула туда, где находились мать, отец, муж, Никитишна, но вместо них увидела Анюту и Диму. Да как они тут очутились? Что такое стряслось с ними так быстро после того, как она умерла? Где же остальные дети? Бабушка встревожилась и проснулась. Дима и Анюта спали с нею на полатях. Будто не просыпалась, бабушка снова оказалась на своем месте над деревней. Она посмотрела вниз и увидела сына Василия и сноху Настю. Закрывшись в клети, они сидели на сундуке, макали хлеб в мед в миске и ели. Где это они взяли мед? Не в первый раз они что-то доставали, запирались и ели.
Бабушка в самом деле сделалась как мертвая, упала, лежала бездыханно, пока весь народ деревенский не собрался вокруг нее и не стал щупать, но ничего не понял.
Она лежала и ждала. Она слышала, какой твердой, большой и молчаливой была земля. Земля вбирала ее в себя, потом вдруг понеслась в высь, слилась с сгустившейся бесконечностью неба. Бабушка всеми силами старалась почувствовать свое тело по-настоящему мертвым и выйти из него душой, что неслась в высь. Она боялась пошевелиться, чтобы не нарушить этого странного состояния, слышала, как что-то над нею посвистывало, чувствовала, как огромно пространство над нею, как огромно оно и под нею. И не выдержала. По посвистывавшему в траве ветру, по тому, что ей стало неловко, она поняла, что живая, что умереть ей не удалось. Теперь она ждала людей. Что-то они скажут, хорошо ли скажут? Подошел один, потом подошел другой, раздались крики. Голоса доносились как сквозь шум леса. Кто-то наконец взял ее руку, кто-то тронул ее за голову, запричитала Ильинишна, послышался начинавший сипеть голос сына Василия. Он, как палкой, толкнул ее длинной рукой, еще раз толкнул.
Здесь бабушка открыла глаза, поднялась, со скупым выражением лица сказала:
— Уж так плохо-то мне было.
И прижала руку к сердцу. Оно, как всегда, билось безостановочно и ровно.
…Дима вошел в избу. Никого. Он пошел было назад, но, увидев икону в углу на божнице, сразу понял, что сейчас сделает. И понял, что давно этого хотел. В избе было солнечно и сухо, а икона мутно темнела. Он различил изображение человека в спадающих одеждах. Очень гладкое, несмотря на мелкие трещинки, продолговатое лицо казалось живым и даже нежным, но не было ни живым, ни нежным. Глаза в необычно крупных веках смотрели на него и будто мимо. Взгляд невидящий и спокойный. Нет, скорее бесстрастный и сквозной. Он будто видел его и не замечал. Как легко было думать, что бога нет, и как нелегко оказалось заявить ему об этом с глазу на глаз. А что, если бог все-таки есть? Что тогда?
— Тебя нет. И ничего ты со мной не сделаешь, — сказал Дима.
Он уже не мог, нельзя было ему отступать.
— Если ты есть, сделай что-нибудь со мной, — говорил он. — Не сделаешь! Я вот сейчас разозлю тебя. Ты дурак! И почему только люди верят в тебя?
Бог с иконы по-прежнему смотрел бесстрастным сквозным взглядом.
Довольный собой, Дима пошел к бабушке. Больше не надо было думать о каком-то загробном мире.
Воздух во дворе искрился в солнечных лучах. Бабушка пересчитывала яйца. Она складывала их в корзину на лавке, потом отнесла в погреб. Там оказалось много крынок с холодным молоком и кусков льда. Бабушка подала Диме ложку густых сливок, снятых в одной из крынок.
— Не говори им, — предупредила она. — Настя вредная.
Вернулись в избу. В большой деревянной миске бабушка сбивала сероватую липкую массу, отдававшую запахом сыворотки.
— Бабушка, а зачем столько яиц в погребе? — спросил он.
Ему показалось, что их не собирались есть.
— Это налог, — сказала бабушка.
Она поставила миску на печку у трубы и накрыла деревянным кружком.
— А масло тоже?
— И масло.
— А что еще? А сколько? А за что?
Несправедливо было кому-то отдавать масло, яйца, мясо, многое другое только за то, что живешь в деревне.
«Самим ничего не остается, — думал он. — Почему нельзя сделать так, чтобы не нужно было отдавать?»
— А если кур нет, можно не сдавать яйца? — спрашивал он. — Лучше тогда кур не держать. А если нет коровы?
— Все равно, — сказала бабушка.
Все равно приходилось сдавать и масло, и мясо, и яйца.
— Но почему? — допытывался он.
Бабушка не могла ответить. Или не хотела.
— Тогда лучше уехать, — предложил он.
Но уехать тоже было некуда.
— А где жить? — спросила бабушка.
Самое интересное время наступало вечером. Деревня оживала. Разнообразные звуки наполняли ее как бы огороженное высокими стенами замкнутое пространство. Люди, лошади, скотина, телеги, сеялки, бороны — все возвращалось. Казалось, что вся жизнь собиралась в одно место.
Это было еще до его поступления в училище, а последний раз он заезжал с отцом в деревню два года назад.
Бабушка не изменилась. Худая и легкая, совершенно лишенная выпуклостей, она была, казалось Диме все в той же тесной кофте с узкими рукавчиками, в длинной опадающей бесчисленными широкими складками юбке, в лаптях и онучах. Увидев Диму в суворовской форме, она встретила его как взрослого и важного, говорила:
— Вы разденьтесь. Вот сюда повесьте. Проголодались, наверное?
Так она обращалась к нему несколько раз,
