Юрий Иванов - Роман-газета для юношества, 1989, №3-4
Перед тем как зайти к председателю, я заглянул в зеркало, провел рукой по щеке. В эту минуту мне хотелось выглядеть постарше, посолиднее. В комнате было много народу, некоторых я знал еще с детства, других видел недавно, когда оформлял пенсию. Тут же была Ирина Васильевна, меня это обрадовало — если что, она не даст в обиду.
Председатель, лысый мужчина, которого за высокий рост и худобу в поселке называли жердью, глухим голосом прочитал мое заявление, отложил его в сторону, посмотрел на Ирину Васильевну. Молодая женщина, сидевшая рядом с ней, спросила:
— Как вы собираетесь воспитывать детей, если наша работа не позволяет… — Она помахала рукой столом, приготовленные слова пропали, женщина вернулась к председателю и, точно ища у него поддержки сбивчиво продолжала — Летчики постоянно находятся в командировках… К тому же, я помню, по вопросу было уже решение — направить детей в детдом.
За столом заспорили, говорили враз, не слушая друг друга.
— Он договорится с начальством, — поднялась Ирина Васильевна. — Давайте напишем письмо. Я знаю, у многих, сидящих здесь, есть дети, вы их любите и не собираетесь отдавать на воспитание, потому что понимаете: детдом — это не благо, это горькая необходимость. Государство доверило ему самолет, перевозить людей. Я за него ручаюсь.
Все примолкли: на миг они вновь стали теми учениками, которых она учила в школе.
— Вы же педагог, Ирина Васильевна, дети не машина, — несмело возразил кто-то.
Председатель постучал карандашом по столу, глянул на меня.
— Давайте послушаем Степана. Не нам жить с ребятишками — ему!
Когда я шел в райисполком, я знал: придется что-то говорить, но не представлял, что из-за меня разгорится такой сыр-бор. Сейчас от моего ответа зависело многое.
— Я их воспитаю, — тихо сказал я.
Все молча переглянулись.
— Хорошо. Пока выйди, мы тебя вызовем, — сказал председатель, выпрямляясь над столом.
До этого я несколько раз приходил к нему. Он обещал помочь, только попросил подождать до заседания, потому что сам, в одиночку, этот вопрос решить не мог.
Через несколько минут меня позвали. Председатель вручил три листка. Листки были отпечатаны заранее, только фамилия вписана чернилами: на каждого в отдельности — на Веру, на Костю и Наташку.
После заседания я зашел в универмаг, купил два чемодана: один для Веры, другой для Кости, несколько пар детского белья, мыло, зубные щетки и пошел домой.
Вера сложила в чемодан школьную одежду, убежала прощаться с подругами. Костя остался со мной рассматривать покупки. Он вытер рукавом пыль с чемодана, долго щелкал замками, крутил ключиком. Убедившись, что все исправно, притащил игрушки: автомат, который я купил ему в подарок, сломанный складной ножик, моток медной проволоки, какие-то гайки, болтики. Этого показалось мало, он сбегал в кладовку, принес старый бушлат, перешитый из отцовской шинели, ботинки и положил рядом с чемоданом. Ботинки были поцарапанные и без языков. «На рогатки, паршивец, вырезал». Я взял бушлат, завернул в него ботинки и забросил под кровать.
— Ты что! — крикнул Костя и, упав на колени, точно ящерица, пополз за бушлатом. — Он твой, да? Твой, да? Ты мне его покупал? Его мама сшила, а ты под кровать!
— Ладно. В городе сам выбросишь, — успокоил я его. — Место только занимать, я тебе новый куплю.
— Как бы не так! Борька мне за него щенка предлагал, а я не сменялся.
Легкий на помине прибежал Борька — сын Ефима Михайловича. Маленький, толстый, как самовар, он прошмыгнул в комнату, принялся что-то искать в узлах. Они уже переехали. В углу, занимая полкомнаты, громоздились ящики, огромные, похожие на кочаны, узлы с тряпками. Дом как-то враз стал неродным. Ребятишки присмирели, как привязанные ходили за мной. В большую комнату, где лежали вещи Ефима Михайловича, заходили редко, сидели на кухне.
Ефим Михайлович пропадал на работе, старался как можно реже бывать в нашем доме. Если приходил, то через двор шел с палкой, боялся Полкана.
В обед пришла Фрося, принесла ребятишкам подарки: Вере сарафан, а Косте рубашку. Чтоб не обидеть, пришлось взять.
— Видела Ефима, — радостно затараторила она. — Он уже договорился с машиной, заедет после работы. Начальник говорит: не дам автобус, рабочих везти надо. Вот человек, зимой льда не выпросишь. Но потом все-таки дал. Отца он твоего знал, вместе работали.
Я промолчал, в последнее время ее словно подменили, я не мог нарадоваться на свою родню: ласковая, обходительная…
— Вы, я гляжу, увязались. Ты хорошенько чемоданы на замки закрывай, народ разный едет. Меня, помню, после войны в поезде обчистили. Батистовую кофточку, деньги — тридцать шесть рублей, выходную юбку утащили. А я, дура, уши развесила, — выругала она себя.
Борька который до этого молча смотрел куда-то на шкаф перебил мать:
— И аккордеон возьмете?
Аккордеон был трофейный, немецкий, отец привез его с фронта. Ни одна гулянка, ни один праздник на улице не обходились без него.
— Чего пристал? — закричала Фрося. — Возьмет, не возьмет, тебе какое дело?
— Тетя Аня мне его обещала, — заныл Борька.
— Мало ли что обещала! — сказала Фрося. — Ефим вам тогда дрова привез, мать сказала — возьми аккордеон. Он не взял.
— Костя подрастет, может, играть будет, — сказал я.
Борька подошел к окну, на котором стоял старенький радиоприемник «Рекорд», оценивающе поглядел на него, заглянул вовнутрь.
— Тоже заберете?
— Можешь сломать на детали.
— Ох и засиделась, на часы не гляжу, — заохала Фрося. — Мне на работу пора.
Она вскочила, обежала взглядом комнату — не оставила ли чего — и выскочила на улицу. Стукнула калитка. Напротив окон по потолку короткими вихляющими скачками пробежали тени.
Костя сбегал в кладовку, принес мороженую бруснику. Вместе с ним в дом забежал Полкан, в доме резко и остро запахло собакой. Костя воровато заглянул в большую комнату, проверил, увидел я или нет.
— Костя, выгони его на улицу!
Брат взял со стола кусок хлеба, сунул собаке.
— Костя, кому говорят!
— Он сам, я не виноват.
Полкан осторожно взял кусок, вильнул хвостом, стукая когтями о крашеный пол, пошел к двери, всем своим видом показывая, что он все понял и ругаться не нужно. Костя открыл дверь, выпустил его на улицу. Полкан исчез в клубках морозного пара.
Полкан был как бы еще одним членом нашей семьи. В письмах из дома о нем писали наравне со всеми: что он сделал, где отличился, хотя пользы от него в хозяйстве никакой. Держали его больше для порядку: все держат, а мы чем хуже. Жил он вольной, полуголодной жизнью, был честным, не пакостливым псом.
Года три назад к нам прибежала соседка и заорала, что наша собака задавила ее курицу. В подтверждение своих слов она трясла у меня перед носом мертвой курицей.
У Полкана, который лежал в тени, изнутри выкатился глухой рык. Он приподнялся на передние лапы, оскалив клыки, напружинился. Соседка взвизгнула, бросила курицу, убежала со двора.
Потом выяснилось, куриц у соседки давила собственная собака.
Борька притащил из комнаты стул, присел рядом с Костей.
— Вот скажи: два отца, два сына, три апельсина — как разделить?
— Ты не хитри, хочешь бруснику лопать, так и скажи, мне не жалко. А загадка твоя для нашей Наташки. Каждому — по одному.
«Ай да Костя! — мысленно похвалил я. — Сразу же решил, а почему по математике двойки таскаешь?»
Борька обиделся, заворочался, под ним зло заскрипел стул.
— Брат твой с деньгой приехал. Говорят, в магазине всего напокупал, — сказал он.
— Тебе-то что, — ответил Костя.
Борька не ожидал такого отпора, замолчал, но ненадолго:
— Он на «кукурузнике» летает!
— Сам ты кукуруза. На «антоне»!
— Подумаешь, — протянул Борька. — Мне мать говорила: он вас в городе в интернат отдаст.
— Не отдаст, — тихо ответил Костя и замолчал.
«Не отдам, Костя, не отдам», — как заклинание, мысленно сказал я и почувствовал, как перехватило горло. Они верят в меня — это что-то значит, теперь только бы выдержать, не споткнуться, за спиной-то никого нет.
— Степа, я пойду поиграю, — заглянул в комнату Костя.
Губы и щеки у него были вымазаны брусничным соком. Насколько я помню, он обычно чихал на мои разрешения, ходил куда вздумается сам, а сейчас после разговора с Борькой решил вести себя примерно.
— Вытри губы и можешь идти, — сказал я.
Брат сдернул с вешалки пальто, быстро оделся, сунул в карманы рукавицы, плечом толкнул дверь. Вслед за ним выбежал и Борька. Некоторое время они о чем-то спорили под окном, потом Костя вернулся в сени, загремел ведром. Я открыл шкаф, размышляя: что бы еще взять с собой, но тут неожиданно дернулась дверь, в дом заглянул Борька.
— Там, там ваш Костя в колодец упал! — вытаращив глаза, выкрикнул он и тотчас захлопнул дверь.
