Евгения Яхнина - Разгневанная земля
Общими усилиями вырыли могилу. Каталина осмотрела карманы поэта. Вынула листок, залитый кровью. Это было стихотворение «Гонвед», которое правительство напечатало в большом количестве экземпляров для распространения на фронтах среди гонведов.
Тело поэта опустили в могилу. Засыпали землёй. Все стояли молча.
Каталина расправила листок и прочла вслух:
Вот будет хорошо, когда домой вернусь яК семейству своему, —В порыве радости в горячие объятьяВсех близких я приму!
Да, это будет день! Но всё же я не знаю, Чего бы я хотел: Вернуться ли домой иль тут навек остаться Меж бездыханных тел!
Свидетельствуют лица у погибшихВ отчаянном бою,Что нет счастливей доли, чем погибнутьЗа родину свою![76]
С остатками армии, состоявшей из трёх полков и четырёх эскадронов гусар, Бем занял позицию, скрытую горами. В десять часов утра он начал канонаду из своих двенадцати орудий. Русские отвечали многочисленными пушками, но все их попытки штурмом выбить венгров из их позиций кончались неудачей: интенсивный огонь защитников и бесстрашные налёты гусар не давали возможности неприятелю перешагнуть цепь холмов. Подкреплённые артиллерией, венгерские солдаты оказывали успешное сопротивление двадцатитысячной русской армии.
С наступлением темноты бой прекратился. Русские не продвинулись ни на шаг. Гонведы, как и солдаты противника, падали от изнеможения.
Потери русских были значительны: павших солдат насчитывали сотнями; убиты были несколько старших офицеров, среди них — генерал Синютин, адъютант царя и начальник генерального штаба.
Русские прислали парламентёров, предлагая перемирие на двадцать четыре часа, чтобы похоронить убитых. Бем дал согласие в надежде, что за это время подойдут подкрепления и выяснится перспектива дальнейшего сопротивления. Но срок перемирия приближался к концу, а сведения приходили одно хуже другого.
Посланные Гёргеем офицеры сновали по Трансильвании, распространяя вымысел о соглашении, заключённом генералом с царским правительством. Всему командному составу венгерской армии якобы гарантировано сохранение жизни, а Венгрии будет предоставлена автономия.
Бем пытался отрезвить офицеров и солдат, поддавшихся столь явному обману, но уже трудно было поддерживать боевой дух уставших воинов.
Проблески надежды мелькнули в душе у Бема, когда ему сообщили: прибыл курьер с письмом от Кошута!
Не задавая вопросов посланцу, Бем распечатал конверт… Полное крушение надежд:
«… Когда я передал Гёргею власть, он заверил правительство, что неограниченная диктатура нужна ему для спасения чести и достоинства нации. А три дня спустя оказалось, что Гёргей и не помышлял о борьбе за процветание отечества и за честь нации. Он капитулировал, и единственное требование, которое он предъявил Паскевичу, — чтобы оружие было сложено перед русскими. Но и это требование рассчитано Гёргеем на удовлетворение его личной страсти — унизить и без того невысокое достоинство австрийской армии… Узнав об этом, я уже ничего не был в состоянии сделать. Я воочию увидел, как рушится чудесное здание моего отечества и святыня европейской свободы, рушится не происками врагов, а руками наших братьев».
Бему стало ясно, что дальнейшее сопротивление невозможно. Подкреплений ждать неоткуда. Грозной венгерской армии больше не существовало. Он объявил об этом солдатам и предоставил им право разойтись или сложить оружие, когда истечёт срок перемирия. Сам он решил покинуть пределы Австрийской империи и найти на земле такое место, где он сможет ещё быть полезным делу революции.
Когда настала минута прощания, к Бему подошли с боевым знаменем одиннадцать офицеров 37-го батальона гонведов.
— Мы спасли это знамя — символ нашей чести, — сказал, один из них, — и хотим пронести его под вашим командованием, генерал, пока не падём от смертельного огня на поле битвы.
Со слезами на глазах седой генерал обнял офицера:
— Спасибо, дети мои! Я с трудом сдерживаю себя, чтобы не присоединиться к вам. Но наша гибель ничего не прибавит к славе мадьяр, заслуженной в боях тысяча восемьсот сорок девятого года: не раз гонведы шли на верную смерть, чтобы прогнать захватчиков с родной земли. И сейчас подобная смерть была бы прекрасна, однако наши враги будут говорить о ней как о подвиге отчаяния. А мы не отчаиваемся. Я стар, вы молоды, но все мы доблестно дрались за свободу. И мы ещё повоюем. Сохраните ваши благородные порывы до нашей следующей встречи. — Бем взял в руки знамя, поцеловал его и добавил: — Разрежьте это священное полотнище на одиннадцать частей. Когда бы и при каких условиях вы ни встретились, клочок знамени, который предъявит любой из вас, будет священным знаком, по которому люди, готовые отдать жизнь за свободу своего народа, признают друг друга! До свидания, братья!
Генерал сел на коня, тронул поводья. Один, с небольшим полотняным мешком, в котором хранилось всё его имущество, он направился по горным тропинкам к турецкой границе, не имея в кармане ни крейцера.
В глубоком молчании следили офицеры за всадником, медленно поднимавшимся по извилистой горной тропе, пока фигура любимого генерала не исчезла из виду.
Пристально, как и эти одиннадцать офицеров, следил за удалявшимся Бемом и Янош Мартош. Примчавшись из Арада, он так и не сошёл со взмыленного коня, увидев, что приехал слишком поздно.
Он глядел на осиротевших гонведов, а они читали в его изумлённых глазах: «И здесь всё кончено?!»
— Откуда вы? — спросил его один из офицеров.
— Из Арада. Я уехал оттуда тотчас, как узнал об измене Гёргея.
Офицер повернулся к гонведам, разрезавшим знамя на одиннадцать частей:
— Режьте на двенадцать!
Янош бросил на офицера благодарный взгляд:
— Спасибо! — Помолчал и добавил: — Не довелось мне сражаться под командой генерала Бема. Я о нём много наслышан… В Вене дралась на баррикадах моя невеста, Каталина Нереи…
— Каталина? Госпитальная сестра? Знаю её… После несчастного сражения под Шегешваром я её не видел. Полевой лазарет, в котором она работала, был настигнут русским отрядом. Она, должно быть, в одной из ближайших деревень.
— Покажите мне дорогу на Шегешвар, — попросил Янош.
— Я поеду с вами… Меня зовут Имре Ке́мени…
Широкополая, засаленная шляпа, короткая поношенная куртка, старые посконные штаны, парусиновое пальто преобразили недавнего депутата Государственного собрания Михая Танчича. Опасение быть узнанным австрийскими чиновниками снова заставило его сбрить бороду. Босой, с сапогами в руках, он ничем не отличался теперь от венгерского крестьянина.
Михай Танчич пешком отправился из Арада вслед за войсками Гёргея. Совесть его требовала, чтобы он был там, где его народ и весь мир ожидал решающего этапа борьбы. Он, как и Кошут, не допускал мысли, что Ви́ллагош, где находилась главная квартира Гёргея, станет могилой революции.
Но то, что увидел Танчич под Виллагошем, потрясло его. Гонведы складывали своё оружие в пирамиды и, рыдая, бросались перед ним на землю… Он видел, как гусары целовали своих верных коней и закалывали их, а потом ломали свои сабли. Он видел, как артиллеристы, плача, бросались на свои пушки, обнимали их, как дети, которых разлучают с матерью. Танчич испытал величайшее горе. Но глаза его оставались сухими: бремя, тяготившее его душу, было слишком велико, чтобы он мог плакать.
Усталый сидел Танчич на траве у обочины дороги. Душераздирающая картина капитуляции у Виллагоша, как кошмар, преследовала его воображение. Измена! Не поражение, нет, нет! Предательство — вот что заставило народ сложить оружие… «Если мы не сокрушим имперские войска на Лейте, то разгромим их у Пешта; если не у Пешта, то на Тиссе, так или иначе, мы их разгромим… Помешать этому может только измена!» — вспомнил Танчич слова Кошута… Великий человек, сумевший зажечь народ национальной идеей, поднять его на защиту своей независимости, не разглядел врагов, шагавших рядом в мантиях ревнителей свободы!
Никто не обращал внимания на пожилого крестьянина, да и Танчич, погружённый в свои мысли, не поднимал взгляда на проезжавших мимо русских солдат.
Нет, не всё кончено! Медленно, слово за словом отпечатывалась в голове Танчича мысль Петёфи: «Если какая-нибудь идея становится всемирной, то скорее можно уничтожить мир, нежели выкорчевать из него эту идею!»…
— Янош, дорогой мой… Ведь это почти чудо, что мы встретились здесь!
— Нет, Като, не чудо… Просто я решил: ни перед чем не остановлюсь, а тебя повидаю. Я мчался сюда, к Бему и к тебе. Оказалось, что поздно. Но я ещё не верю: неужели всему конец? Неужели убит Петёфи?
