Григорий Медынский - Повесть о юности
— Папа, но это совсем ни за что!.. Все вышло нечаянно. Он маленький ростом, и я как-то случайно задел его локтем… Мало ли что случается?..
— Было бы желание, а придраться ко всему можно! — перебила его Лариса Павловна. — Но оставлять этого дела нельзя. Тебе нужно позвонить! — сказала она мужу.
— Никуда я звонить не буду! — ответил тот.
— Для сына?.. Ты же самому этому школьному министру можешь позвонить. По вертушке!
— Никакому министру я звонить не буду!
— Нет, будешь!
— Не буду!
— Нет, будешь! Будешь!
Звонить отец Сухоручко никуда не стал, и Лариса Павловна, нашумевшись и накричавшись дома, вынуждена была вести войну за своего «мальчика» одна. Она обивала пороги в роно, в гороно, требовала, плакала, угрожала и, когда в конце концов добилась своего, злорадно торжествовала победу. В семье создалось самое гибельное положение, когда у отца с матерью нет единой линии. Отец, тяжело переживший все, что ему пришлось выслушать на педсовете, имел еще раз крупный разговор с сыном и стал его ограничивать в деньгах, в пользовании машиной. Мать вступилась за сына. Пользуясь этим, Сухоручко ловко лавировал между отцом и матерью, а потом отец уехал в командировку, и тон в семье по-прежнему стала задавать Лариса Павловна.
Нельзя, впрочем, сказать, что и она совсем ничего не вынесла из всей этой тяжелой истории. Она видела, что «мальчик» ее не очень удручен неприятностями, свалившимися на него. Он продолжал перезваниваться то с Додиком, своим двоюродным братцем, то с кем-то еще, продолжал куда-то уходить по вечерам, а возвращаясь, беззаботным тоном спрашивал о результатах, достигнутых за истекшие сутки по его делу.
— Ну, как дела, мама?
А маме и без того было тяжко, мама совсем измоталась в бесконечных хлопотах, спорах и боях, и спокойствие сына тоже в конце концов вывело ее из себя. Она наговорила ему много обидных слов, а когда отправляла наконец после десятидневного перерыва в школу, напутствовала полупросьбой-полувнушением:
— Эдик! Веди себя так, чтобы это было в последний раз. Я так измучилась!..
А у Эдика тянулась между тем завязавшаяся еще на Рижском взморье и не законченная до сих пор «история» с огненноволосой Аллочкой, осложненная появлением на горизонте нового и очень опасного соперника — Валерия. Потом появилась совершенно ослепительная Марина с щедрой улыбкой и воркующим смехом, и жизнь Сухоручко еще больше осложнилась. Марине пришла фантазия «посмотреть» ресторан «Метрополь», о чем она со своей восхитительной непосредственностью поведала всем. Наглый, как американский бизнесмен, Гога Ковальчук, не задумываясь, спросил ее:
— Так условимся?
Гога был уже студентом, товарищем Додика по институту. Он беззастенчиво дерзко смотрел на Марину и потом, в ребячьей компании, сказал о ней слово, которое покоробило даже Сухоручко: «товар-девка».
Сухоручко не хотел отставать от Гоги и не мог допустить, что не он покажет Марине «Метрополь». Нужно было раздобыть деньги и машину. Деньги у Сухоручко были, но мало. Пришлось занять у Додика и кое-что продать из папиной библиотеки.
Оставалось устроиться с машиной. Конечно, можно на такси, но то ли дело персональная машина. К счастью, к этому времени приехал отец, и Эдик выпросил у него машину — сказал, что у него в школе много дел и что ему нужно спешить на баскетбольное соревнование за честь района.
Но Марина, как нарочно, долго собиралась, и у шофера не хватило времени: не довезя до «Метрополя», он остановил машину и предложил своим пассажирам пройтись пешочком.
— Там разворот трудный, а мне некогда, — сказал он.
Сухоручко заспорил, сказал что-то обидное шоферу. Тот открыл дверцу:
— Вылезайте!
Пришлось вылезти. Марина фыркнула и ушла, оставив Сухоручко одного, а шофер подал заявление в парторганизацию министерства. Отцу пришлось выдержать там неприятный разговор, и, приехав домой, он, не раздеваясь, ворвался к сыну. Когда он вошел, тот сделал быстрое движение руками и повернулся к отцу.
— Что у тебя там?
— Где?.. Ничего!
Деланной невинностью тона он пытался погасить испугавший его бешеный взгляд отца.
— Как ничего?.. Я же видел! — отец потянулся к ящику стола. — Ты что спрятал? Кому говорят? Отдай!
Сильным движением он оттолкнул сына и, выдвинув ящик, вытащил оттуда толстую тетрадь в тисненом переплете.
— Ну что?.. — стараясь сохранить тот же невинно-спокойный тон, сказал Сухоручко. — Тетрадь. Тетрадка стихов.
Отец видел ее впервые и, тут же просмотрев, поразился ее содержанием. Он знал, что сын пишет стихи и некоторые из них слышал и читал: «Баллада о журавле», «Песня о лесе». «Гимн жизни». Здесь было нечто совсем другое и не похожее: скамейка в саду и голые ветви, качающиеся на ветру, тоска и бесцельность жизни, мысли о «ней» и мечта, пережившая надежду.
После стихов — наброски прозой:
«Все мои мысли заняты Мариной. Разумеется, я думаю о многом, но о чем бы я ни думал, начиная от моих стихов и кончая футболом, — всюду вплетается мысль о ней. Настоящая ли это любовь?
Вообще я часто спрашиваю себя: что заставляет человека любить одно и не любить другого? Если я люблю мясные котлеты и не люблю рыбные, если я люблю Блока и не люблю Маяковского, то этому можно дать объяснение. Но чем объяснить, почему человек полюбил одного, а не другого?..»
«…Теперь я понял, что мое чувство к Марине таково, что я без него могу есть, спать, играть в футбол. Короче, хозяином положения стал я. Я сказал себе: она должна полюбить меня».
И дальше:
«Что это я расписался? Уж не собираюсь ли я писать дневник? Ну, а почему не доверить свои настроения тетрадке, которую всегда можно сжечь и пустить по ветру? Ведь лучший друг тот, от которого можно отделаться так, чтобы от него ничего не осталось».
— Что это за пакость? — спросил отец, поднимая на сына недоуменный взгляд.
— Мысли!.. Но они ни для кого не предназначались.
— Только для друга, от которого можно отделаться? Какой цинизм! Откуда это у тебя?
* * *…Откуда?
Ответ на этот поздний и горький вопрос терялся в далеком прошлом и, что горше всего, неизвестно где. Нельзя же искать его в том золотом и лучезарном времени, когда краснощекий, с задорными, веселыми глазками, Эдик сидел на детском стульчике, перед ним стояла тарелка с манной кашей, и мать, молодая, счастливая, всеми правдами и неправдами старалась втиснуть ему в рот лишнюю ложку каши. Эдик упорно отказывался, и тогда отец, тоже молодой и счастливый, выдумывал разные фокусы: «А вот киска съест! Где киска? Нет, не дадим киске кашки, не дадим! Эдик съест». Эдик делал усилие и проглатывал еще ложку каши. Потом, в поисках воображаемой киски, отец лез за шкаф, под стол, под кровать, сын смеялся, и, пользуясь этим, мать впихивала ему в рот еще ложку…
И если не здесь, то где же искать истоки зла? Как это трудно, почти невозможно! Ведь он, отец, рос совсем не таким, — он рос в нужде и труде, он пахал, косил, умел взяться за всякое дело и со всяким делом справиться. За это — за его энергию, работоспособность, ум, сметку — его любили родные, любили товарищи, поэтому он и прошел служебную лестницу, шагая через три ступени, неся на своих крепких плечах массу дел, поручений и обязанностей. Ему всегда было некогда. С сыном дома управлялась мать, окончившая институт, но очень скоро забывшая, какой институт она окончила. Она была без ума от сына, ахала, когда замечала открытую форточку, охала, если сын кашлянул или у него начинал болеть животик, и постоянно жаловалась, что Эдик ничего не ест, что у него совсем нет аппетита. Мать без конца ходила с ним по докторам, доктора без конца ходили к ним на дом, мыли руки, выслушивали, выстукивали, что-то находили, что-то прописывали и, опять вымыв руки, уходили.
Сын рос, мать радовалась, глядя на него, хвалилась им. Но почему он так капризен, так зол? Если что не по нем, он бросался на пол, кричал и бил ногами. И — прошло уже золотое, лучезарное время, и мать не такая уж молодая и счастливая, и отец не такой молодой и счастливый. Он вечно занят, загружен и перегружен до отказа. Сын начинает уже чем-то разочаровывать его — он избалованный, своевольный, и, кажется, родители чаще поступают так, как хочет сын, чем наоборот. Иногда отец пытается вмешиваться в воспитание, что-то выправить и изменить, но тогда на защиту сына подымается мать, неожиданно оказавшаяся тоже властной, взбалмошной, и из вмешательства получается бог знает что! Тогда отец садится в машину и, махнув рукой, уезжает на работу.
Идут годы. Сын учится в школе, мать мечется между бесконечными ателье и поликлиниками. Брат у нее стал лауреатом, и она вообразила себя ценительницей искусств. У нее гости, вечера — «салон». И в этом салоне всегда Эдик, предмет забавы и развлечения, неумеренной, показной ласки матери и таких же неумеренных восторгов со стороны гостей. То он состроит забавную физиономию, то — вставит плоскую шутку, то расскажет что-нибудь смешное о школе и уморительно скопирует учителя.
