Ключ-город - Александр Израилевич Вересов
На глазах у пехотинцев уцелевшие стены здания стали крошиться, падать, обнаруживая крутой бетонный купол сильно оснащенного дота. Квадратные амбразуры смотрели во все стороны, то и дело выбрасывая дымки.
Пехотинцы видели, как снаряды, летевшие из крепости, упрямо долбят купол. Напрасно долбят. Такую толщу не проклюешь.
Неожиданно дот осветился изнутри и тотчас окутался пламенем. Снаряд попал в бетонную щель и разорвался там.
Стрелки бросились к доту.
Командир пехотинцев тут же, положив на закоптелый бетон листок папиросной бумаги, написал на нем всего одну строку:
«Товарищам из Орешка. Спасибо за огонек!»
Рота пошла вперед. А листок двинулся назад, через Неву.
И не замечательно ли? В неудержимом потоке, захлестнувшем город, в кровопролитной битве, где гибли люди и рушился камень, крохотный бумажный лоскуток сохранился невредимым.
Санитары передавали его шоферам, те — связным. И в тот же день, измятый, замусоленный, хранящий тепло десятков рук, он попал в крепость.
Ефрейтор Калинин разгладил его на ладони. Долго не мог разобрать ни слова. Передал его Виталию:
— Прочти-ка, востроглазый…
__________
Гитлеровцы, выброшенные из города, выбегали на озеро. Но на белой глади им некуда было деваться.
Иринушкин с легким ручным пулеметом лежал на льду, за снежным бруствером. Тренога глубоко впаялась в лед.
Гитлеровцы швыряли под ноги автоматы, шли с поднятыми руками.
Когда исход боя полностью определился и стало ясно, что островная оборона навсегда закончена, стрелковые взводы Орешка получили приказ продвинуться в Шлиссельбург.
Впереди бежал Степан Левченко. Он размахивал винтовкой, что-то кричал. Одним прыжком взлетел на бровку и остановился.
На земле, раскинув руки, навзничь лежал эсэсовский офицер. На плечах топорщились витые погоны, на петлицах серебрились двойные молнии. Фуражка валялась рядом. Его волосы заносило снегом. В глазных впадинах застыли льдинки.
По набережной, с автоматами на ремнях, в обнимку прошагали четверо бойцов. Они окликнули Степана:
— Эй, солдат, знаешь?
В освобожденном городе от человека к человеку передавалась весть: в нескольких километрах отсюда на Синявинских торфяниках встретились два фронта — Волховский и Ленинградский.
Уже ночью по горящим улицам, медленно огибая воронки, проехал фургон передвижной радиостанции.
Станция передавала из Москвы сообщение «В последний час».
Блокада Ленинграда прорвана!
Г Л А В А XXVIII
В ШЛИССЕЛЬБУРГЕ
Шлиссельбург лежал в развалинах. Густой запах горелого пропитал воздух.
По улицам ходили саперы. Они шарили перед собою миноискателями. Связисты раскатывали провод, тянули штабную линию.
На перекрестке стояла пушка на разбитом лафете. Она задрала в небо черный ствол. Степан смотрел на пушку и думал о том, что у раненого орудия такой же беспомощный и жалкий вид, как у раненого человека.
Левченко давно уже ходил по городу, стараясь все увидеть, запомнить: и эти жирные хлопья копоти, и землю, раздавленную гусеницами самоходок, и стены домов с пустыми проемами вместо окон, и людей, осторожно выбиравшихся из подвалов.
Смотреть на людей было больно. Они вылезали из каких-то щелей, закутанные в тряпье, долго озирались, прежде чем отправиться в путь.
Степан пошел туда же, куда спешили большинство из них.
Улица поднималась на скат широкого холма. На обгорелом крайнем доме можно было различить жестяную дощечку с потрескавшейся надписью: «Пролетарская».
Люди толпились около бревенчатого здания с просторным крыльцом без перил. Здесь было много ребятишек с остренькими от худобы, любопытными лицами, стариков с глубокими, въевшимися в кожу морщинами, женщин, которые все казались пожилыми.
Мальчик лет десяти в облезлой ушанке рассказывал солдату, сидевшему на ступенях крыльца:
— Погнали нас фашисты на работу: больших окопы рыть, маленьких — дрова таскать для комендатуры.
— Сколько же лет большим-то? — спросил солдат, положив красную, обмороженную руку на слабенькие плечи мальчика.
— Я всех старше был.
— А маленьким много ли?
— Лет восемь, наверно.
Солдат перетряхивал заплечный мешок, рылся в нем и что-то бормотал про себя. Он достал ломоть хлеба, пачку концентрата гречневой каши и все это сунул в руки пареньку.
Солдат поднялся, надел винтовочный ремень, зашагал прочь и снова вернулся к своему маленькому собеседнику.
— Послушай, мужичок, сделай милость, запиши мне свой адрес, на обратном пути, коль доведется, зайду посмотрю, как ты живешь.
— Так я же неграмотный, дяденька. А вы запомните — бункер у моста.
— Ладно, найду, — махнул рукой солдат.
Он ушел торопливыми, крупными шагами, не оборачиваясь.
Гудевшая говором толпа группировалась около нескольких бойцов и капитана в дубленом полушубке. Их расспрашивали о Ленинграде — немцы давно уже сообщили, что город взят — спрашивали о Шереметевке, о Морозовке, что уцелело там, что разрушено, интересовались хлебными пайками, и когда в Шлиссельбурге будет опять горсовет. Те, кто посмелее, трогали звездочки на шапках и в особенности — погоны.
Степана Левченко так же плотно окружили, забросали вопросами. Стоило ему сказать, что он из крепости, толпа сразу выросла, засветилась улыбками.
Седая женщина подвела девочку, закутанную в темный бахромчатый платок.
— Смотри, Ольгунька. Вот он пришел, красноармеец из крепости.
Перед седой женщиной расступились. Пока она говорила, все молчали.
— Дорогой ты мой, — сказала женщина, — ведь мы утром, бывало, проснемся, глядим на крепость — на месте ли флаг? На месте, значит, держатся, родные. И голос ваш слышали, и видели, как вы фашистов крушите. Правду сказать, тем и жили… Ольгунька, ну, что понимает ребенок, дрожит от холода, я скажу ей: терпи, придет красноармеец из крепости, теплей будет… Вот он, внучка, смотри, пришел…
По щекам женщины текли слезы. Девочка пряталась за юбку бабушки, выглядывала оттуда любопытными, круглыми, как у мышонка, глазами.
Степан спросил, что находилось у оккупантов в бревенчатом доме. Ему ответили:
— Комендатура.
Он поднялся по широким ступеням, полузанесенным снегом.
В помещениях с низкими потолками было холодно. Сквозняком крутило на полу мусор.
В угловой комнате с заиндевелыми окнами у кирпичной оштукатуренной печи стоял на коленях боец и швырял в огонь связки бумаг.
Работа доставляла ему видимое удовольствие. Полное лицо разрумянилось.
На бумагах можно было разглядеть оттиск свастики: сводки, приказы, объявления командования вермахта.
— Погоди, — сказал Левченко, — эти бумаги не надо жечь.
— На кой ляд они? — спросил боец, продолжая свою работу.
— Для истории понадобятся, — ответил Степан, — в них разобраться нужно.
Боец покосился на погоны непрошеного указчика и, обнаружив, что они как у него самого, без нашивок, сказал:
— Так я уж разобрался. Видишь — свастика. В огонь ее… А в общем вот что: хочешь погреться, грейся. Ежели нет, топай дальше.
Левченко вышел во двор, набрал щепок, досок. Все это принес в помещение, бросил к печке.
Боец вскочил, перепуганный внезапным грохотом.
— Нашел
