Мамин жених - Римма Михайловна Коваленко
Я не злопамятная, но вот так, мгновенно, выключаться из обиды не могу. Я же не приходящая домработница, я с ним дружу, даже если он этого не понимает.
«Молчишь? Обиделась? Только не научись молчать по-настоящему. Самые ужасные существа на этом свете — молчащие женщины. К счастью, не все из них догадываются, какое это убийственное оружие — молчание».
Хватит ему поучать. Дружба не измеряется возрастом. У меня действительно уже скоро год как есть паспорт и вообще, как говорится, стою на пороге самостоятельной жизни. Молчать я не собираюсь.
«Вам лучше знать, — говорю, — какие бывают женщины. Говорят, у вас было большое количество романов».
Григорьев поскучнел, не ждал такого поворота.
«Где говорят? На базаре? И что прикажешь понимать под большим количеством — невеликое качество? — Он не смотрит на меня, это мамин взгляд поверх моей головы, и говорит без всякого энтузиазма: — У меня не было романов, у меня были пьесы о любви и бессмертии. Если собрать все эти пьесы и сосчитать, а потом поделить на прожитые годы, то от всего большого количества останутся крохи. Можешь спросить меня: почему? И я тебе отвечу: потому что жизнь не только большая, но и длинная».
Нет, не буду я ему рассказывать о встрече с Леликом. Напрасно спросила и про его романы. Не все в жизни надо обкладывать словами. Надо уметь оставлять за собой дуги-дорожки. И еще не надо завладевать чужой душой, когда спасаешь. А то мечешься, не знаешь, как помочь, а он сам намылил мочалку, сам преспокойненько вымылся.
«Я тут осмотрел свое хозяйство, — говорит он, — кое-что можно отнести в комиссионку. Купим хорошей еды да и курить надоело черт знает что. Как ты на это смотришь?»
Вот для чего ему понадобился мой паспорт.
«Я смотрю на это спокойно, — отвечаю, — можно отнести, продать, если кто-нибудь купит».
Он покидает кухню и возвращается с ворохом какой-то чепухи. Какие-то вазочки, коробочки, сувенирные пожухлые безделушки. Вываливает все это на стол и смотрит на меня, как двоечник на учительницу: я, как всегда, ничего не знаю, но что тебе стоит поставить мне тройку?
«Несите обратно, — говорю, — это несерьезно. Люди сейчас покупают драгоценности или полезные вещи, без которых не обойтись».
«У меня есть драгоценность, — восклицает он, — я ее тебе сейчас покажу».
Приносит золотые часы, старинные, карманные, с массивной золотой цепью. Это товар. Но я их в комиссионку не понесу. Никто там не поверит, что это мои часы.
«Не жалко, — спрашиваю, — наверное, семейная реликвия?»
«Меня пожалей, я тоже уже хорошая реликвия».
Мне его жаль и себя немножко. И маму жалко: вязала, вязала платье, а оно оказалось несчастливым. Жуткий все-таки тип этот Лелик. «Ты действительно чокнутая». Как будто не чокнутая смогла бы влюбиться в такого истукана.
Григорьев кладет часы себе на голову, цепь свисает до плеча. Сидит, боясь пошевелиться, и смотрит на меня, как филин, выцветшими глазами. Потом поднимает плечи, втягивает в них голову и, не меняя позы, говорит:
«Иди домой. Уже закончились твои уроки. Иди, иди. Потом расскажешь, что там сегодня у тебя случилось».
СТАРШАЯ СЕСТРА
— Таня, — говорю я, — купи билет игрового лото. Я тебе зачеркну шесть цифр, и ты выиграешь пятьдесят тысяч.
— Это не так просто.
— Это почти невозможно. Но ведь кто-то выигрывает. Купи, у меня легкая рука.
— Видишь ли… — Таня останавливается, смотрит на меня пристально серыми глазами, на левой щеке возникает ямочка — это она улыбается углом рта, — видишь ли, пятьдесят тысяч мне не нужны. Пятьдесят тысяч ничего не изменят в моей жизни.
— Ты что? — Теперь я гляжу на нее такими же серыми глазами и тоже кривлю рот так, что на щеке образуется ямка. Мы сестры и очень похожи. Только Таня красивая, а я ее далекое подобие. — Ты что? Будут пятьдесят тысяч — купишь, что захочешь, и сразу станет тебе легко и весело.
Таня вздыхает, берет меня под руку, и мы идем дальше.
— Хорошо, что ты приехала, — говорит она, — я и не думала, что это будет так хорошо.
Мы шагаем по ровному и твердому, как асфальт, берегу Финского залива. Под ногами песок: до того он утрамбован, что не остается на нем следов. Чайки качаются у берега, такие белые маленькие уточки.
— Таня, — говорю я, — посмотри, какие чайки. А полетят — и будут совсем другими.
— Я тебя понимаю, — отвечает Таня, — я тоже в первые дни так на все смотрела.
— А теперь?
— И теперь смотрю. Только теперь иначе. Теперь это все мое. На всю жизнь. Теперь я каждый отпуск буду сюда приезжать.
Мы надолго замолкаем. Потом я набираюсь храбрости и спрашиваю:
— Ты уже не думаешь о нем?
— Думаю. Но здесь легко обо всем думать. Не болит сердце.
— А очень болело?
— Как будто в него воткнули нож.
Никогда Таня не говорила со мной как с равной. А теперь я задаю вопросы, и она отвечает. Таня держит меня под руку, мы с ней одного роста. Встречные парни поглядывают на нас зорко и одобрительно. Наверное, думают, что мы подруги: одна очень красивая, зато вторая очень молодая.
Курортный сезон закончился — октябрь месяц. Я плачу хозяйке четверть цены за большую комнату, в которой четыре кровати. Летом у меня было бы три соседки, а сейчас я живу одна в большой комнате. Таня живет в пансионате. У нее отпуск, а я прихожу в себя после провала на экзаменах в художественное училище.
— Почему ты сказала, что тебе не нужны пятьдесят тысяч? Это так прекрасно, когда можешь купить все, что хочешь.
— Это радость на пять минут. И к тому же купить все, что хочется, невозможно. Человеческие потребности — бездонный колодец.
— Ты очень умная, Таня. А я?
— Ты пока никакая. Тебе просто пятнадцать лет.
Мы заходим в маленькое кафе. Заказываем кофе и бутерброд с ветчиной. Я ем, а Таня сидит и смотрит на меня. Она завтракает в пансионате, в кафе ей делать нечего, и она поучает меня:
— Ешь с хлебом. И сними локти со стола. И жуй. Не глотай, как собака.
Мы никуда не опаздываем.
Это уже совсем другой голос. Я знаю его с детства. Голос старшей сестры, который никогда не дрогнет ни от улыбки, ни от нежности.
— Только что мы шли и говорили с тобой как люди. А теперь ты опять загудела, как дома. Возьми
