Лесные тропы - Евгений Васильевич Дубровский
IX
Куст мой в тот же день превратился в шалаш; я забил его хворостом, но легко сказать: принести сюда дохлятину. Откуда? Ворон у озера также нет, они около деревни летают. Там их стрелять, — от Степки не скрыться: засмеет, прохода не даст, негодяй.
Промыслив кое-как двух ворон, я бросил их перед шалашом. Ночью вороны исчезли бесследно. Я принес к шалашу крысу, завернутую в газету; утром осталась только газета, в следующую ночь унесли и ее. Ну, постой! Я крепко привязал трех ворон к толстому обрубку и бросил так близко, что палкой можно было достать из шалаша. Всю свежую весеннюю ночь я продрожал, терпеливо поджидая. Сова размахивала лохматыми крыльями. Какие-то серые тени мелькали по лужайке в предрассветном сумраке. В болоте дико ухал филин, и эхо откликалось на странный звук. Кто-то как будто выл в кустах, лазил там в темной чаще. Или тут перед шалашом какая-то возня? В тягостном полусне, в темноте все смутно, непонятно. Но в свете утра ясно: нет ни ворон, ни даже обрубка.
Измученный, промокший, дрожа от холода, выполз я из кустов на гать.
Что за неистовый крик сверлит воздух? Поросенка режут? С живого жеребенка сдирают кожу? Какой-то пестрый, полосатый ком, подпрыгивая, катится, несется по грязи. Поросенок? Да, да, поросенок! А рядом с ним, вцепившись в его ухо, скачет крупный серый зверь.
И, позабыв, что у меня в руках ружье, я изо всех сил для чего-то заорал:
— Волк! Волк! О-го-го, волк!
Поросенок визжал, верещал, но прыгал, а зверь, даже не оглянувшись на меня, продолжал тащить его за ухо, и серый лохматый волчий хвост, загибаясь, хлестал по поросенку, как кнут. В кустах исчезло все: и поросенок, и страшный его погонщик.
— Держи, лови, бей! — вопил откуда-то выскочивший Степка.
Он остановился, задыхаясь, у прогалины в кустах.
— Здесь? Сюда угнала? Волчица! Трое суток, проклятая, около стада лазила, все-таки схватила. Ты чего смотрел? У тебя в ружье-то что?
— Картечь.
— Дура! Навоз там! Давай сюда ружье!
— А это видал?
Я в негодовании показал кукиш. Отдать оружие — да ни за что!
Степка сорвал с головы шапку, швырнул ее мне под ноги в грязь.
— Пропади ты пропадом! — начал он. — Провались…
И вдруг заплакал, зарыдал.
— Опять меня пороть, значит! А я чем виноват? Я что ей палкой сделаю? Она заест там, у гнезда-то.
Поросячий визг перешел в какой-то писк, заглушенный клокочущим ворчаньем, и вдруг оборвался.
— Зарезала, — простонал Степка, — крышка! Выпорют!
— Нечего хныкать, — сказал я чуть не плача, — идем вместе. Ты покажи куда, а я запалю.
— А не врешь? Не промажешь? Ну ладно. Только чур: гляди в оба!
X
Мы дружно вступили в грязно-тенистый ход среди ветвей.
— Зла она, — шептал, ползя, Степка, — осатанела вовсе от голода. На кобылу вчера средь бела дня бросалась.
— А где у нее гнездо, ты знаешь?
— Еще бы не знать. Прямо за ручьем, в яме. Сколько годов тут. Гляди, — она!
Среди лужайки, на совсем открытом месте, припав на передние лапы, что-то делала волчица. Голова ее была от нас закрыта поросенком, виднелись только часть спины и хвост, махавший скоро-скоро.
Стрелять? Так далеко? А вдруг пролетит мимо единственный заряд?
— Вот что, — хрипел Степка, — жрет она, нас не видит. Мы подбежим, я на нее чукну, а ты пали. Ну, раз, два, три!
Мы выскочили из кустов и понеслись по лугу. Но вместо того, чтобы кинуться от нас наутек, волчица, подняв окровавленную морду, завыла жалобно и протяжно. Она видела ружье, но не имела сил отцепить лапы от своей добычи. Четыре рыже-серых пушистых комка копошились у задних ног волчицы. Щенята, скуля, трепали ее иссохшие от голода сосцы, пока она спешила нахвататься пищи, закопавшись носом в растерзанное брюхо поросенка.
— Стыдно… матку… охотнику бить, — пробормотал я, задыхаясь от жалости. — Бери ружье, Степка, стреляй.
— Ишь ты, — вздыхал он, — махонькие, голодные вовсе. Навстречу выбежали. Тоже заботится матка-то.
И он побежал обратно к стене кустов, а я за ним.
На гати он поднял и надел свою грязную промокшую шапку.
— Про все про это никому не сказывай, — сурово обратился он ко мне, — а то бить меня будут.
— Так ведь все равно поросенок пропал.
— За него выпорют, без этого нельзя, обыкновенно. А коли узнают, что мы его волчице бросили, тогда бить. Это — другое дело.
— Вот что, — сказал я, не зная, как утешить недавнего врага, — убью я, Степан, большого волка и тебе его подарю, а ты продашь шкуру.
Степка взялся за бока и даже присел от смеха.
— Ну, ну, — пропыхтел он наконец, — ну, спасибо. Ладно, коли так. Прощай!
XI
Степка рассказал мне, что на дьячковом огороде валяется дохлая кошка. Я стащил ее к своему шалашу, а волки съели. Я их не видал, но часто слышал возню, грызню, визг и вой в глуши отдаленных кустов за ручьем. Звери обнаглели, привыкли к шалашу: я торчал в нем дни и ночи, в холод и в дождь.
Встретив меня под деревней, Степка таинственно подмигнул.
— У бабки Анисьи, у солдатки, тёлка вот-вот околеет. Четвертый день в стадо не гоняет.
— Ну?
— За грош уступит. Подходящее дело. Пуда на три будет с лишком.
— Не стащить. Далеко.
— Передок достану, свезем.
Белая телка, толсто раздувшаяся перед смертью, привязанная к оси на двух колесах, приехала в вечернем сумраке к кустам у гати. Вдвоем мы волокли ее до ночи через кусты. Степка ушел, я остался.
XII
Волчья стая явилась немедленно вместе с темнотой. Белая туша еле виднелась смутным пятном, а черные тени кругом нее метались, скакали, выли, дрались, грызли, чавкали.
Как стрелять ночью в тень?
Я ждал света: всего не сожрут, придут днем. Всю ночь около меня возились и грызлись звери. Под звуки жранья и драки я долго дрожал от холода, страха, нетерпения и все-таки, кажется, дремал. Все стихло в тумане, в сырости, в темноте.
Едва вылез, сверкнув, из-за озера край солнца, я посмотрел сквозь ветви шалаша. Там, где с вечной своей песней падал и пенился ключ, три волка, припав на передние лапы, почти лежа рядом, лакали воду. Они мне были видны все до шерстинки, их оскаленные зубы, их жадно шлепавшие розовые языки. Два волка поменьше, один большой седой совсем близко. Я прицелился ему в
