Птица Сирин и всадник на белом коне - Юдин Георгий Николаевич

Мерцает маленький огонек, скользит по стене, свершается таинство, рождается из тьмы невидимая фреска. На одних стенах старик тихо рисует, задумчиво, на других — радостно, с улыбкой, а как к самой большой подошел, преобразился весь. Стоит страшный такой, решительный, глаза яростью горят и свечой, будто молниями огненными, кого-то разит беспощадно.

Так все стены старец огнем «изрисовал», десятка два свечей извел и только к концу ночи на Егория наткнулся. Испугался бедный, аж огарок выронил.

— Не бойся, отец Никодим, это я тут сижу, — смутился Егорий, — прости, что сразу не сказался, мешать тебе не смел.

— Фу ты окаянный! — рассердился старик. — У меня ноги со страху подкосились. Ишь притаился, сыч ночной!

Поворчал еще по-стариковски, но потом смягчился:

— Неужто вот так всю ночь на каменьях просидел?

— Так ведь занятно было! — с жаром воскликнул Егорий.

— Ну-ну… Дождался я, видать, себе ученика на старость, — устало проговорил Никодим, сел под стену и сразу уснул.

А Егорий снял с себя армяк и укрыл его осторожно…

С той ночи взял Никодим Егория к себе жить в маленькую, одинокую избенку. Ничего он за всю жизнь не нажил, кроме кованого сундука, в котором хранились темные бумажные листы с прорисями самых знаменитых московских, псковских и новгородских икон. Там же, на самом дне, лежала еще одна драгоценность — большая рукописная книга в обтянутом кожей деревянном переплете.

Каждый вечер после работы Никодим, вымыв руки, зажигал свечу, бережно доставал книгу и терпеливо учил Егория грамоте. А книга была презанятная, про храброго витязя Бову-королевича. Храбрости и силы был необыкновенной, по 30 000 войска один побивал! А сколько чудес с ним случалось!

Отец Никодим, бывало, давно уж на теплой печи седьмой сон досматривает, а Егорий никак от книги оторваться не может.

«Велит король Маркобрун собрать 40 000 войска и погубить Бову, а те испугались и говорят: „Государь наш, король Маркобрун! Бовы нам не взять, а только головы свои сложить. Есть у тебя, государь, сильный богатырь, а имя ему Полкан. По пояс у него песьи ноги, а от пояса, что и прочий человек, а скачет он по 7 верст. Тот может Бову догнать и поймать, а сидит он у тебя в темнице за 30 замками и 30 мостами“.

И король Маркобрун велел Полкана из темницы выпустить и послал за Бовою. И Полкан пошел скакать по семи верст».

Слипаются глаза у Егория, голова к столу клонится, клонится и хлоп лбом об книгу, аж Никодим на печи подскочит. — Ты чего там, сыч ночной, озоруешь?! Спать ложись, а то будешь завтра сонной тетерей моргать, не жди пощады тогда.

— Сейчас, сейчас, отец Никодим, чуток осталось, — и на крыльцо в ночь выскочит. Лицо осеннему дождю подставит, вздрогнет от холода и бегом в избу, опять читать.

«И Бова взял меч, сел на доброго коня и без седла поехал против сильного богатыря Полкана. И как съезжаются два сильных богатыря, и Бова махнул Полкана мечом, и у Бовы меч из рук вырвался и ушел до половины в землю. А Полкан Бову ударил палицей, и Бова свалился с коня на землю мертвым. И Полкан вскочил на Бовина коня, а добрый конь Бовин увидел Полкана, закусил мундштук и давай носить по кустам, и по зарослям, и по лесам, и ободрал по пояс ноги и мясо до костей. И Бова лежал мертв три часа и встал как ни в чем не бывало и пришел к жене Дружевне в шатер и лег на кровать».

И Егорий, вроде Бовы, часа три поспит мертвым сном, утром вскочит как ни в чем не бывало и в церковь раньше Никодима спешит. Так что Никодиму ни разу не пришлось «дугой его сгибать и концы узлом завязывать». Наоборот, хвалил частенько, разные секреты раскрывал.

Вот, к примеру, кончился как-то клей, которым Егорий доски между собой клеил. Что делать? Работа стоит, а Никодим говорит:

— Не велика беда. Сбегай-ка в мясную лавку, чугунок свежей крови принеси и разведи с известью. Знатный клей будет.

Когда все склеенные доски высохли, по ним не сразу писать начали, а сначала левкас в несколько слоев положили. Для левкаса три мешка мела Егорий в порошок истер, потом порошок этот с прозрачным рыбьим клеем смешал и деревянной лопаточкой все доски тонко покрыл. Как один слой высыхал, другой наносил, и так раз пять. А после доски жестким хвощом гладко, до бархатной белизны зачистил.

Стоят робко вдоль стены белоснежные доски, ждут, кем же они вскорости станут? А кем они станут, знает пока только один — знаменщик Никодим.

— Ну, мастера, — говорит он однажды торжественно, — завтра писать начнем. Сегодня чтоб все в бане попарились, грехи с себя смыли, да глядите, чтоб во всем чистом пришли.

У самого Никодима баня давно от старости развалилась, поэтому пошли они с Егорием к хозяйственному Луке. Жена Луки загодя полы и лавки в бане добела ножом выскоблила, натаскала с речки вкусной воды в многоведерный котел и затопила жаркую печь. Печь же без трубы была, дым через узкие волоковые оконца на двор валил. Все стены и потолок от сажи черные, но зато нагревалась баня быстрее и не остывала дольше.

Первыми, на самый сильный жар, мужики пошли. Пока Лука с Егорием в предбаннике раздевались, Никодим в момент одежонку поскидал, юрк в пекло и давай там ковшами орудовать, раскаленные камни для пару поливать. От березовых веников такой густой лесной дух пошел, вздохнешь — выдыхать обратно не хочется.

— Ну-ка, Егорий, отведи душеньку, отлупцуй меня веничком, — подзадоривает Никодим и шасть на самую верхнюю полку, где такой жар, что душа печеной становится…

— Жарь, — кричит задиристо, — не боись! Авось не убьешь веником! Не муха!

«Да уж вижу, не муха, — усмехается Егорий, — муха-то потолще будет». И раз просят, так отходил старичка, еле с полатей сполз. Пот с него градом, кряхтит, охает, однако улыбается блаженно, будто райских яблок вдоволь наелся.

— А помнишь, Лука, как мы в прошлую зиму у тебя голландца Якоба парили? Ну того, что живописи приезжал нас учить? Я его, Егорий, как ты меня нынче, на лавку уложил и давай веником по толстой спине хлестать. А он завизжал поросенком, с лавки кубарем скатился и ну лаяться! «Я, — кричит, — иностранец! На меня не можно руку подымать! За что, старик, прутьями дерешься? Разве я плохой живописец? Себя мучьте, коли провинились, варвары, черт вас забирай!»

— Гляньте-ка, — вдруг говорит Егорий, — лягушонок в углу сидит!

— Все лето здесь живет, — улыбается Лука, — такой озорник! Как баню затопишь, он тут как тут. Вылезет откуда-то весь черный и давай квакать от радости. Никакого жара не боится!

— Потому что российский. Голландский-то давно бы упрыгал. А ну-ка, Егорий, поддай парку, что-то уши мерзнут! — не унимается Никодим.

Плеснул Егорий на раскаленные камни кружку кваса, ячменный дух всю баню наполнил, хоть ложками ешь. Попарили еще друг дружку не единожды, чистые рубахи надели и пошли распаренные через огород в избу. Теперь бабы пошли «себя мучить».

На другой день вся артель, чистая, торжественная, в храм пришла. На смертную войну и на важную работу только так на Руси шли.

— Ну, с Богом, — размашисто перекрестился Никодим. — Я святого Николу знаменить начну, Лука с Егорием припорох вот с этих прорисей делайте, а остальные сами знаете, не впервой.

Поставили перед Никодимом большую белоснежную доску, обмакнул он тонкую кисть в красную краску, поводил ею, примериваясь, и уверенно, одной тонкой линией принялся Николу знаменить. Почему ж Николу первого? Так ведь в честь него эту церковь поставили.