Александра Анненская - Младший брат
Глава VI
На улице, перед домом, где живут Петровские, лежит густой слой соломы: y Петровских родился новый член семьи. Рождение детей не было чрезвычайным событием в этом семействе: после Жени y Софьи Павловны было четверо малюток и ни один из них не доживал до трех лет. На этот раз рождение маленького Пети возбудило общую тревогу, потому что оно сопровождалось опасной болезнью Софьи Павловны. Ради этой болезни лежала на улице солома, ради этой болезни все в доме говорили шепотом, ходили на цыпочках. Андрей Андреевич проводил дни и ночи y постели больной жены, детей к ней не пускали, им приказано было не вы ходить из своих комнат. Туда приносили им обед и чай туда доходили до них отрывистые сведения о положении матери, сведения грустные и тревожные.
— Сегодня папенька пригласил еще двух докторов, — сообщила им утром горничная, — наш-то не берется один лечить, говорит — плохо!
— Неужели, в самом деле, плохо? Неужели мама умрет? — перешептывались встревоженные дети. — Нет, не может быть! Новые доктора помогут ей; ведь мама часто бывает больна! — И они старались утешать друг друга, отгонять от себя страшную мысль.
Вечером в комнату их вошел отец; он был страшно бледен.
— Дети, — сказал он каким-то изменившимся, не своим голосом, — идите к матери!
— Что же мама? Лучше ли ей? — спрашивали они.
— Ничего, идите!
Они вошли в спальню и, дрожа от какого-то непонятного страха, подошли к постели. Вид матери несколько успокоил их: она не кричала, не стонала, наружность ее не выражала страдания, она лежала неподвижно; лицо ее, окруженное прядями спутавшихся волос, было бледно, полуоткрытые глаза глядели в пространство, из посинелых запекшихся губ вылетало редкое, прерывистое дыхание.
— Маменька, мы к тебе пришли; видишь ты вас? — прошептала Жени, положив ручку на руку матери.
Больная не пошевелилась.
— Разве мама спит? — спросила Вера y дамы в темном платье, стоявшей подле постели.
— Да, спит, поцелуйте ее осторожно и уйдите, — отвечала дама.
Дети наклонились над больной, они целовали ее в губы, в лоб, в руки — она ни одним движением не показала, что чувствует эти поцелуи. Неподвижность матери, взгляд полуоткрытых глаз испугали детей.
— Мама, мама, проснись, если ты спишь! — со слезами за кричала Вера, забывая всякую осторожность и хватая обеими руками холодеющую руку матери.
По лицу больной пробежала судорога.
— Довольно, довольно, дети, уходите! — торопливо заговорила дама в темном платье и быстро выпроводила их за двери.
На другое утро, проснувшись раньше обыкновенного, дети услышали в доме шум и суматоху. Горничная, пришедшая на зов их, залилась слезами при вопросе их: «что мама?»
— Что это значит? Неужели мама умерла? — взволнованным голосом спросил Митя.
— Скончались, сегодня, в четыре часа, — рыдая, отвечала горничная.
В первые минуты эта страшная весть не столько огорчила, сколько испугала, ошеломила детей. Они несколько раз видали гробы в своей квартире, но то были маленькие гробики крошечных братцев и сестриц, к которым они еще не успели привыкнуть, которых они еще не успели полюбить.
A тут вдруг гроб матери.
Первые дни, когда в дом постоянно приезжали и родственники, и знакомые, то на панихиды, то просто с изъявлением своего сожаления, дети невольно развлекались и не вполне чувствовали свое сиротство. Но вот тело отвезли на кладбище, родственники и знакомые, провожавшие покойницу в ее последнее жилище, разъехались, Андрей Андреевич заперся y себя в кабинете, дети остались одни в опустелых комнатах. Да, исчез только один человек, a между тем, все комнаты кажутся опустелыми, дети чувствуют себя одинокими, покинутыми. Они могут играть, шуметь и шалить, сколько хотят, они не услышат голоса, заботливо предостерегающего их: «Тише, дети, папенька рассердится!» или «Переставьте, приготовьте прежде уроки!» — но ни игры, ни шалости не идут им на ум! О, как дорого дали бы они, чтобы услышать опять этот голос, даже если бы он звучал не лаской, a угрозой, сулил им не радость, a наказание!
Митя взял книгу и попробовал читать, но чтение не за нимало его; он отбросил книгу и медленными шагами ходил взад и вперед но комнате; Боря, сидя в углу, насвистывал какой-то грустный мотив; Жени взяла в руки свою любимую куклу: ясно представилось ей, как всего месяц тому назад мать помогала ей шить наряды и одевать маленькую восковую красавицу, и ее быстро охватило сознание, что никогда, никогда больше заботливая рука матери ничего для нее не сделает, и, прижавшись головкой к мягкой ручке дивана, бедная девочка горько заплакала. Вера стояла y окна прижавшись лбом к холодному стеклу, и машинально глядела на улицу, в сумрак дождливого, осеннего вечера. Страшное «никогда», вызвавшее слезы Жени, сжимало ее сердце грустью и страхом. В первый раз явилось в ней сознание непрочности всего окружающего, ее охватил ужас смерти, этого страшного «чего-то», так неожиданно, так быстро похитившего ее мать, готового, может быть, также неожиданно унести и других, и ее саму. Ей вдруг стало казаться, что это чудовище стоит тут, подле, за ее спиной, и она не смела пошевелиться, не смела повернуть головы.
— Завтра надо идти в гимназию! Там нам будет лучше, — дома невыносимо скучно! — первый прервал тяжелое молчание Митя. — Ты пойдешь, Боря?
— Да, конечно, — отвечал Боря, и в голосе его слышалась радость, как будто слова брата дали ему надежду освободиться от непривычного уныния, угнетавшего его.
Два месяца тому назад, он очень хорошо выдержал экзамен и находил, что учиться в общественном заведении несравненно приятнее, чем y строгого учителя.
— A ты, Женичка? Полно плакать, милая! — обратился Митя к девочке таким ласковым голосом, какой сестры редко слышали от него.
— Я не могу ходить в гимназию, — плаксиво отвечала Жени, — я не умею приготовить уроков без моей милой мамы!
— Я помогу тебе, давай хоть сейчас! — предложил Митя, видимо желавший чем-нибудь рассеяться от печальных мыслей.
Жени нехотя достала свои тетради, нехотя подала их брату, нехотя слушала его объяснения. Да это было и ему все равно: он говорил не для нее, не для того, чтобы учить ее, a сам для себя, чтобы развлечь себя. Боре давно бессознательно хотелось того же; он подошел к брату и также заговорил сначала об арифметических задачах Жени, a потом о чем-то совсем постороннем. И Митя, и Жени поддерживали разговор, лучше говорить что-нибудь, о чем-нибудь, только не молчать, только опять не думать, не чувствовать того, что так тяжело думалось и чувствовалось за несколько минут перед тем.
A Вера по-прежнему стояла молча одна.
Громкие звуки их голосов прогнали ужас, охвативший ее, и он сменился едкой печалью: ей вдруг ясно представилось, как много раз огорчала она мать, какой неблагодарностью платила она за ее заботы, как часто холодно принимала ее ласки, — и ей до боли захотелось этих ласк, и казалось ей, что теперь она сумела бы оценить их. О, если бы можно было вернуть прошлое, если бы не существовало этого страшного «никогда», — как сильно, как нежно любила бы она мать, как старалась бы она на каждом шагу угождать ей, предупреждать ее желания, и как со своей стороны полюбила бы ее мать, как часто называла бы она ее своим сокровищем, своим утешением! A теперь! Кто когда-нибудь полюбит ее? Из всех окружающих одна мать относилась к ней нежно, сочувственно. Она, правда, не была любимой дочкой, как Жени; Борю также мама любила больше ее, но все же и ее любила, a теперь? — Теперь ее уже и совсем не кому любить!
Девочка опустила голову на грудь и крупные капли слез омочили ее новое траурное платье.
На следующее утро Митя и Боря пошли в гимназию, более молчаливые и грустные, чем обыкновенно, но отчасти с облегченным сердцем: те тяжелые чувства, какие они испытывали в последние дни, были так для них непривычны и так мучительны, что им бессознательно хотелось поскорей отбросить их, поскорей забыть свое первое серьезное горе в кругу товарищей, среди обычных занятий, мелких забот, шумных игр. Жени также пошла в гимназию, но прежде чем выйти из дому, ей пришлось горько поплакать: ее передник оказался не вычищенным, y нее не нашлось ни одной пары чистых нарукавничков.
— Отчего вы мне с вечера не сказали, барышня, что вам приготовить, — отвечала горничная на ее упреки, — a я-то и не подумала!
Слезы брызнули из глаз девочки. «Не подумала! Конечно, с какой стати горничная станет думать, заботиться о ней! Но кто же о ней подумает, позаботится? Неужели никто? Мама всегда говорила, что она еще мала, что время забот для нее еще не скоро придет, и вот оно пришло, пришло так неожиданно! Мама, милая мама, зачем она умерла?… Как тяжело жить без нее!»
Вера осталась одна дома. Андрей Андреевич с раннего утра ушел со двора; прислуга, наскоро убрав комнаты, удалилась в кухню; ничто не нарушало уединения девочки. В доме всегда было тихо по утрам, пока дети были в гимназии, но это не была такая мертвая тишина, как теперь. Вера всегда занималась уроками, сидя одна в комнате, но тогда она знала, что стоит ей отворить дверь — и она увидит мать; стоит ей прислушаться — и она услышит голос той же матери, разговаривающей с кем-нибудь из домашних, всегда готовой отвечать на всякий ее вопрос. A теперь — все двери отворены, нигде ни души; из кухни долетают временами звуки голосов, хохот людей, очевидно чужих, мало ей сочувствующих. Чувство одиночества и какой-то заброшенности сжало сердце девочки. Она села y своего столика и попробовала заняться уроками. Но учебники оказались ей еще более сухими и безынтересными, чем обыкновенно. С тех пор как Боря ходил в гимназию и она одна брала уроки y учителя, ее прилежание значительно уменьшилось, соревнование с братом не подстрекало более, a учение само по себе никогда не казалось ей привлекательным. Она сидела перед открытой книгой, машинально повторяя латинские слова, a в голове и на сердце ее была тяжесть…
