Евгений Астахов - Наш старый добрый двор
— Па-чему штыки пьяные?! Рота-а, стой!.. К но-хе! Ась-два!..
Больше всех доставалось Минасику. Ему и барабаны не помогали; он без конца сбивался и шел не в ногу. Пытаясь исправить дело на ходу, Минасик подпрыгивал петушком, отчего винтовка сразу же покидала его плечо.
— У-у, барашка! — возмущался Ромка. — Весь наш двор позорит!..
Минасик даже подумывал о том, как бы ему уйти из Юнармии. Раз не получается ничего, то лучше уж другим не мешать. Он решил посоветоваться с Ивой как с первым своим другом. С мамой Минасик уже советовался. И с папой тоже. Они сразу же, конечно, испугались, сказали категорически:
— Мы попросим, чтоб тебя отпустили. Ты у нас болезненный, от физкультуры освобожден, зачем тебе маршировать с винтовкой да еще со штыком?..
«В общем, надо поговорить с Ивой, — подумал Минасик, — и тогда уж решать окончательно…»
Говорили они на террасе, сначала тихонько, потом погромче и не заметили, как к ним подъехал на своем кресле летчик.
— Эх ты! — сказал он Минасику. — Разве можно от трудного дела бежать в кусты? Армейская служба тяжелая, к ней порой годами привыкают, а ты и недели не выдержал. Стыдно, товарищ мужчина!
— Но у меня же ничего не выходит! — Еще немного, и Минасик бы заплакал. Но перед ним были не папа с мамой и не тетя Маргарита, а боевой летчик в кресле с велосипедными колесами, бывший истребитель с орденом Красной Звезды на отвороте зеленого френча. — У меня и в ногу не получается, и когда «Рота, стой!», я обязательно лишний шаг делаю. И винтовка эта…
— А если придется идти в настоящие солдаты? — спросил вдруг летчик. — На войну если идти придется?..
Минасик попробовал улыбнуться.
— На войну мы не успеем, — сказал он. — Кончится война.
Летчик не ответил. Сидел задумавшись, ухватившись руками за шины колес. Верно, виделась ему его карта с черными флажками на тонких булавках. Булавки впивались все в новые и новые кружочки, в большие и совсем маленькие, зловещая вереница флажков клином уходила в глубь страны.
— Значит, мне оставаться? — не выдержал паузы Минасик.
— Решай сам, — ответил летчик. — Надо учиться жить без подсказок. Ну а если что не ладится с военной наукой, ты не стесняйся, приходи, я помогу тебе.
На следующее утро Минасик переносил всякие язвительные замечания военрука вроде:
— Вся рота не в ногу идет, один он в ногу, ма-ла-дец!
Минасик старался в ногу.
Левой! Левой!.. И не смотреть на пятки идущего впереди! И не ломать шеренгу! И не упустить с плеча тяжелую винтовку, и чтоб штык не плясал!
— Ножку выше! Руби!.. Правое плечо вперед, шахом…
Так… Где правое? Ясно. Значит, поворачивать будем налево; не сразу и разберешься. Беда вообще — как начинаешь шаг «рубить», винтовка тут же, словно только и ждала этого, принимается прыгать, набивать синяки на плече.
И все же Минасик, закусив губу, «рубил», держал равнение в затылок, старался постичь тот замечательный ритм движения в строю, когда все начинает получаться само по себе и не надо подпрыгивать на ходу, меняя ногу, косить глазом на плечо идущего рядом.
— Левой!.. Левой!.. Запе-вай!..
В тоске и тревогеНе стой на пороге,Я вернусь, когда растает снег.
Ива пел громко вместе со всеми и представлял себе, как тают высокие снежные сугробы, бегут веселыми ручьями по бурой прошлогодней траве. Вместе со слежавшимся снегом, холодом, зимой ушла и война. И возвращается он, бывалый фронтовик, как и обещал, весной. И ждет его на пороге. Эх!..
Ты ждешь, Лизавета,От друга привета,Ты не спишь до рассвета…
Хорошая была песня. Только не нравилась Иве эта самая Лизавета. Что за имя такое, неужели другого придумать не смогли? Сколько красивых имен на свете. Рэма, например…
И потом в городе, где они живут, почти не бывает снега. Посыплет немного и тут же растает, превратится в слякоть шоколадного цвета. Поэтому при таком климате обещать вернуться, «когда растает снег», все равно что сказать: после дождичка в четверг.
Но это мелочи. Песня все равно хорошая; тающие сугробы снега можно без труда представить себе, а имя заменить другим, пусть даже и не в рифму получится.
Немецкие самолеты-разведчики уже несколько раз появлялись над городом. Оставляя за собой длинные белые хвосты, они расчерчивали небо, словно классную доску, на треугольники и квадраты.
— Съемку делают, — говорил Алик.
А раз он говорил, значит, так и есть — делают съемку; Алик не станет говорить то, чего не знает. Это Ромка мог орать на весь двор:
— Газы пускают! Аоэ! Немецкие самолеты газ пустили!
Мадам Флигель чуть не умирала со страху.
С окрестных гор били зенитные батареи. Круглые облачка разрывов вспухали, казалось, совсем рядом с самолетами, а те все равно продолжали чертить небо длинными белыми полосами.
— Высоко держатся! — Алик, прищурясь, смотрел в небо; руки в косых карманах кожаной куртки, шлем сдвинут на затылок. Он был очень похож в эти минуты на своего отца. — Истребителями их пугануть надо…
Горячие осколки зенитных снарядов падали на крыши и мостовую. Прохожие прятались в подъезды, подворотни и даже после отбоя воздушной тревоги не сразу решались выйти на улицу.
Настоящее дело
Город был велик. В нем жили тысячи людей, незнакомых друг другу. У каждого из них были свои дела, свои заботы, радости и горести, ожидания и надежды.
Каждый город, большой ли, маленький, похож чем-то на человека. У него свое лицо, свой характер, свои привычки, своя биография. И свои, присущие только ему, слабости.
Так вот слабостью города, в котором жили Ива и его друзья, была любовь к новостям. И умение распространять эти новости с удивительной быстротой. Они катились по городу, точно комья сырого февральского снега, обрастая по дороге совершенно фантастическими подробностями. Люди подхватывали их, удивлялись или пугались, смотря по тому, что это были за новости, дополняли собственными рассуждениями, предположениями, догадками и, подтолкнув традиционной фразой: «Неужели вы еще не знаете — весь город уже говорит об этом!» — пускали новости в дальнейший путь.
Надо сказать, что в основе любой из них всегда лежало действительное событие. Все дело в том, сколько горячих голов успевало поразмыслить над ним, пока весть об этом событии докатывалась до очередного слушателя.
— Слышали новость? Как не слышали? В Дидихеви этой ночью паром сорвался. Сто человек, говорят, на нем было! Понесло по реке к городу, ну — все! — о первый же мост разобьет, никто не спасется. Сто человек, ну!.. Ничего, слава богу, обошлось. Под всеми мостами прошел, пожарная команда веревки ему бросала, поймать хотели, но разве поймаешь? Наша же Итквари, она как сумасшедшая бежит, хуже ешака, которому хвост подпалили… Ничего, за городом на мелкое место попали, остановился паром. Кое-как до берега добрались, рысаки там были, лодкой перевезли… Неужели не слышали? Весь город говорит…
Паром и вправду сорвался в ту ненастную ночь с тросов. Кроме уснувшего паромщика, находились на нем два подвыпивших его дружка да еще ничейный пес с обрывком веревки на шее.
Что же касается пожарной команды, то, прибыв к первому городскому мосту, она зацепила баграми удирающий по реке паром и подтащила его к берегу. Проснувшийся паромщик долго потом ругался с пожарными — он считал, что это из-за них снесло при ударе о бычок моста деревянные перила и будку с кассой.
Так что к каждой новости, даже к той, о которой уже говорил весь город, надо было относиться с известной долей сомнения. Но Ива не знал об этом.
— Ва! — кричал ему в самое ухо Ромка. — Неужели ты не слышал?! Мы же в госпитале работать будем! Всей Юнармии форму дадут! И литерные карточки. Винтовки теперь настоящие будут, не то что наши джабаханы!..
В действительности все было совсем не так. Просто главный врач госпиталя Ордынский попросил Вадима Вадимовича выделить нескольких юнармейцев для дежурства возле телефонов.
— Желательно тех, что живут поблизости, в соседних домах, — сказал Ордынский и добавил: — В старые времена в больших конторах были так называемые телефонные мальчики. Этакая дополнительная двуногая связь. К сожалению, был вынужден испросить разрешение начальника госпиталя на возрождение подобного анахронизма. А что поделаешь — всего восемь телефонов на такую махину. Черт знает что!.. — Он всегда был чем-то недоволен.
…Все ближе подходила к городу война. Объявлен комендантский час, появились ночные пропуска, чаще стали воздушные тревоги. А тут носи учебную винтовку. Видимость одна, бутафория; с ней только маршировать…
И вот наконец-то настоящее дело! Прямо из школы, забросив домой портфели, Ива и Минасик спешили в госпиталь дежурить у телефонов.
