Юрий Качаев - Таёжка
— Не буди её, — шёпотом сказал отец. — Пусть отдыхает с дороги.
Василий Петрович взял карандаш и нацарапал на листке бумаги:
«А засоням — позор. Жди нас к ужину. Очень голодных. Целуем. Василий. Тая».
Василий Петрович прихватил с собой ковригу ржаного хлеба, большой кусок сала и несколько луковиц. Потом они вышли на улицу, осторожно прикрыв за собой дверь.
Во всех концах деревни горланили петухи; во дворах слышался звон тугих молочных струй, хлеставших в подойник, и негромкие окрики хозяек: «Да стой же ты, окаянная!»
От реки тянуло туманом. Где-то высоко в небе, в алеющих облаках, невидимый звенел жаворонок.
Мишка уже проснулся.
Он сидел на крыльце и выстругивал новое берёзовое топорище. У ног его лежал Буран, уставившись на хозяина влюблёнными глазами.
— Отправляемся? — Мишка стряхнул с колен стружки и поднялся. — Я сейчас мигом ребят соберу. И за Сим Санычем сбегаю. Он у тётки Дуни остановился.
Через несколько минут Мишкина четвёрка уже стояла у ворот.
Мишка критическим оком оглядел своё подразделение и отправил Курочку-Рябу домой:
— Надень рубаху потолще. А то с тобой греха не оберёшься.
Потом, сладко зевая, пришёл Сим Саныч, и весь отряд отправился к парому.
Перевозчик дед Игнат пристально поглядел на Мишку и сказал:
— Этого идола не повезу. Ша. Он у меня лодку спёр.
— Новости, — сказал Мишка. — Я же её вернул.
— Всё одно не повезу. У-у, оболтус!
— Дед — летом в шубу одет, — засмеялся Мишка. И, сняв штаны и рубашку, бросил их Генке Звереву.
— Кузьмич, холодно, — предупредил Сим Саныч, но Мишка уже ступил в воду и, рыча, поплыл к другому берегу.
Прежде чем паром успел отчалить, белая Мишкина голова уже мелькала посредине реки.
От парома к зимовью Василия Петровича вела узкая мозолистая тропка. Впереди шёл Забелин, замыкал шествие Генка Зверев. Он по привычке что-то жевал и с тихой грустью размышлял о том, что вот мать печёт сейчас пироги с морковью, а его, Генки, дома нету. Если бы не Курочка-Ряба, Генка ни за что не потащился бы в тайгу. Но дружба есть дружба.
В зимовье уже хозяйничали трое таксаторов. Все они были молодые и все бородатые: для солидности. Один из них, видимо начальник, кудрявый черноглазый парень, похожий на цыгана, спросил:
— Это и есть пополнение?
— А что? — Василий Петрович оглянулся на ребят. — Пополнение первый сорт. Гвардейцы!
— Дяденька, а вы цыган? — поинтересовался Генка Зверев.
— Нет, тётенька, — серьёзно ответил черноглазый. — Я абиссинский негус. Честно. Чтоб мине вже украли!
Все засмеялись, и черноглазый тоже. Потом он протянул руку Сим Санычу:
— Виктор Крюков, таксатор. А это Иван и Женька, практиканты.
— Максим, — сказал Сим Саныч. — Снегов. Духовный пастырь вот этих анархистов.
— А меня тоже Виктором звать, — похвастался Курочка-Ряба.
— Да ну? — усомнился Крюков. — Быть того не может.
— Почему это не может?
— А ты сам догадайся. Виктор по-латыни означает победитель. Понял?
Курочка-Ряба, конечно, понял намёк на свою мускулатуру и надулся. Но, когда Крюков достал из планшета большую карту, испещрённую какими-то значками, Витька сразу же забыл про свою обиду.
Все склонились над картой.
— Отведём вам для начала два квадрата, — сказал Крюков и торцом карандаша очертил эти квадраты. — Первый между Кураем и Казачкой. На восток до точки двадцать три-a. Там уже стоит наша метка. Вы, Снегов, пойдёте туда с группой из трёх человек. Другой участок — от Курая и до Моховой пади. Восточная точка сорок восемь-б. Это будет ваш район, Василий Петрович.
— У меня нет компаса, — сказал Сим Саныч.
— Женька, дай ему свой, — распорядился Крюков.
Через десять минут обе группы, прихватив топоры и пилы, отправились к намеченным квадратам. В группу Сим Саныча вошли Генка Зверев, Курочка-Ряба и один из братьев Щегловых. Остальные под началом Василия Петровича двинулись в сторону Моховой пади.
Весь май стоял прохладный, и комарья по утрам было мало. Густой кедровый лес ещё спал в зеленоватом сумраке, но меж стволов уже пробивались ярко-жёлтые изломанные снопы солнечного света. Где-то в стороне слышался цокающий посвист бурундука. Резко и хрипло, будто простуженные, кричали кедровки; бойко тенькали синицы да изредка крякал под ногами сучок.
Скоро свернули на оленью тропу, усеянную чёрными орешками помёта. Тропинка заметно спешила под уклон, на косогорах кое-где стали попадаться берёзы. Здесь, на тёплых суглинках, буйно шли в рост царские кудри, кукушкин горицвет и лесные тюльпаны — саранки. Окрестные кусты то и дело стреляли тетёрками.
— Самые охотничьи места, — заметил Мишка. — Где берёзы — там и тетерев.
Немного погодя перед глазами ребят открылся тёмный лесистый провал. На самом его дне ещё голубели сугробы, и в них шумела стремительная бить талой воды, по-местному — снежуры.
— Ну вот и Моховая падь, — сказал Василий Петрович. — Отсюда и начнём.
Задание группы было такое: выяснить состав леса, срубить в квадрате несколько хвойных деревьев разных пород. На каждом дереве, определив сначала его возраст, нужно было подсчитать количество уцелевших шишек. По ним можно судить, каков будет прирост леса на ближайшие годы.
Для начала Василий Петрович вывел ребят на просеку и спросил:
— Чем отличается подлесок от подроста, знаете?
Объяснить толком никто не сумел.
— Ладно, слушайте, — сказал Забелин. — Все деревья-малыши, которые со временем станут строевым лесом, — это подрост, то есть они подрастают. Что же это за породы, Михаил?
— Ну, я думаю, в нашей тайге — сосна, ель, пихта, кедр, лиственница да ещё берёза, — без запинки ответил Мишка.
— Верно. А подлесок?
— Подлесок — всё остальное. Кусты там, всякая мелюзга…
Ответом Мишки Василий Петрович остался доволен.
— Так вот, — сказал он. — Ты, Таисия, и ты, Щеглов, — тебя, кажется, Юрой дразнят? — подсчитаете на просеке количество подроста. Расстояние — километр. Вот вам рулетка. Справитесь?
Таёжка кивнула.
— Тогда за дело. А мы с Михаилом будем валить.
Василий Петрович долго выбирал обречённые деревья. Наконец на каждом из них была поставлена метка. И Василий Петрович, вздохнув, подошёл к первому — прямоствольной сосне, похожей на золотистую колонну.
— Красавица-то, а?! В таком лесу, как в древнем храме, собственное сердце слышишь. — Забелин ласково погладил дерево и взялся за топор. — Прости, голубушка. Надо.
Сопки гулко повторили удары топора. Подрубив сосну, Василий Петрович и Мишка взялись за пилу. Дерево постояло ещё минуту, будто раздумывая, падать или нет, потом крякнуло и рухнуло навзничь.
«Ух-хх ты!» — испуганно шарахнулось эхо.
Подсчитав шишки, перешли к следующему дереву.
Под вечер, когда стал донимать гнус, Василий Петрович выдал ребятам диметилфталат, достал сало и хлеб:
— Ну, закусим да и по домам. Норму свою мы выполнили. А завтра переберёмся сюда с ночёвкой.
На газету, расстеленную Василием Петровичем, выложили всю снедь, у кого что было: пироги, шаньги, варёные яйца, огурцы и конфеты-подушечки. Чтобы отогнать мошкару, развели дымокур.
— Хотите, отгадаю, что сейчас делают наши? — с набитым ртом спросил вдруг Мишка.
— Что же? — поинтересовалась Таёжка.
— Называй кто.
— Ну, Гена Зверев, например.
Мишка закрыл глаза и, раскачиваясь, как шаман, произнёс:
— Вижу. Вижу: Генка сидит рядом с Курочкой-Рябой, смотрит ему в рот и канючит: «Ви-ить, кусочек оставь, а?»
— Здо́рово! А Сим Саныч?
Мишка покачал головой и голосом Сим Саныча сказал:
— «Ай да голодающая губерния! Съел шесть пирогов с пирогом, да все с творогом. Слышу — лопнуло что-то. Думал — пузо. Ан нет — ремень лопнул».
— Тебе, Михаил, артистом быть, — смеясь, сказал Василий Петрович. — Честное слово, в театральную студию иди. Талант пропадает.
— Нет, я тут останусь, — сразу посерьёзнев, ответил Мишка. — Вот восьмилетку закончу — и в лесной техникум… А ты, Тайка?
— Я? — Таёжка задумалась. — Мне хочется стать киномехаником. Очень хочется. Представляете: привозишь картину в такую деревушку, вроде нашей, а за тобой бегут ребятишки, целая орава! Потом ты уедешь, а они ещё неделю рассказывают друг другу о фильме, играют в него. И снова ждут тебя…
— Ой, хитрая! — глубокомысленно покрутил головой Щеглов. — Каждый день кино — и всё бесплатно!
— Дурак ты, Щегол, самородковый! — сердито заметил Мишка. — Да разве она об этом говорит? Ну да где тебе понять!
— А я в детстве мечтал стать генералом, — грустно усмехнулся Василий Петрович. — И только после войны понял, какое счастливое это будет время… без единого генерала на земле.
