Анатолий Алексин - Записки Эльвиры
Я забыв недавней истории с Риммой Васильевной, сидела опустив голову и мяла край новой скатерти. Проницательный Борис Борисович понял мое волнение по-своему.
— Не надо, милочка, — сладко шепнул он мне. — Пусть они страдают — мужчины!.. Пусть они волнуются!
Он сказал это так, будто сам был женщиной или, по крайней мере, существом среднего рода. Я терпеть не могла, когда Барбарисыч называл меня «милочкой» или «деткой». В эти минуты казалось, что из глаз его на мое новое платье вот-вот капнет что-то жирное, чего не вытравит уже ни одна химчистка на свете.
Когда мама покончила со своими воспоминаниями, Борис Борисович тяжело, со скрипом поднялся и направился в коридор. Он с трудом приволок оттуда массивный пакет, положил его на диван и многозначительно, не спеша развязал бумажную бечевку. В бумагу была завернута туша диковинного зверя, высеченная из камня.
— Я мечтала об этом всю жизнь! — воскликнула мама и бросилась к каменному страшилищу.
Папа смущенно напрягся.
И я тоже не поняла, почему мама должна была мечтать об этом всю жизнь.
— Вот вы, Сергей Сергеич, кажется, зверовод? — сказал папа. — Не известны ли вам имя и фамилия этого чудища?
— По-моему, в нашей комнате есть только одно чудище, — зло отчеканила мама.
Доцент поправил очки, взглянул на тушу, потрогал ее руками.
— Ни в лесах, ни в степях я, признаться, такого зверя не встречал. Да, не приходилось…
— Тем интересней! Тем загадочней! Тем дороже мне этот подарок! — воскликнула мама и прижала камень к груди.
— Я был уверен, что это порадует вас, — вкрадчиво сказал Барбарисыч и поцеловал маме руку.
Сергей Сергеич виновато вздохнул:
— Я ведь не знал, что у вас семейное торжество. Думал, просто заскочу на полчасика…
— На полчаса? Всего на полчаса?! — Мама схватилась за сердце.
— Да, всего… Больше никак не могу: моя больная осталась одна.
— А мы потом всей компанией спустимся к ней! — провозгласила мама, будто обещая нечто прекрасное.
Сергея Сергеича это обещание не обрадовало.
— Я бы, разумеется, не имел ничего против… Но ей, знаете ли, необходим покой. Так что вряд ли стоит… А подарок — за мной! Не знал я, что у вас торжество. Думал, просто так… И Эльвира ничего не сказала.
Мама встрепенулась:
— Да-а, Сергей Сергеич, подарочек уж за вами! Мы все ждем от вас дорогого подарка… То есть это для нас он будет очень дорог, а вам обойдется даром. Ничего, ровно ничего не будет стоить!..
— Как радостно делать людям приятное, когда тебе это ничего не стоит, — не без ехидства заметил Борис Борисович.
— Такой подарок нельзя взять в руки или поставить на стол: он бестелесен, он невесом! — продолжала мама.
От волнения я натянула край скатерти — и посуда поехала ко мне. Так вот почему мама не пригласила гостей: чтобы они не мешали «обрабатывать» Сергея Сергеича в нужном ей направлении!
Барбарисыч не был посвящен в мамины замыслы. И все понял по-своему.
— Наша Вирочка — это, знаете ли, бесценный и еще никем не открытый клад, — сладко заговорил он. — Счастлив будет тот, кто найдет его! Кому он достанется!..
Сергей Сергеич растерянно смотрел то на маму, то на друга семьи, то на каменное страшилище.
Мамины глаза сверкнули, что называется, дьявольским блеском.
Мысль, высказанная Борисом Борисовичем, раньше не приходила ей в голову. И видно, очень понравилась. Мама решила немедленно объединить два плана — свой и Барбарисыча — в один общий план наступательных действий.
— Да, Сергей Сергеич, художнику не к лицу хвалить свое произведение, но я, отбросив ложную скромность, скажу: наша Эльвирочка — это сокровище. Или клад, как совершенно точно и очень образно выразился старинный друг нашего дома. Одного, лишь одного не хватает Вирочке — высшего образования!.. Я помню, как в самом раннем детстве наша дочь, еще несмышленый младенец в ту пору, любила пушистых собачек. И кошечек! Это была не просто забава. Это было призвание! Она любила не столько кошечек, сколько пушнину. Я поняла это сердцем матери!
Тут я не выдержала. Вскочила из-за стола, подошла к Сергею Сергеичу и потянула его за рукав:
— Пойдемте… Я что-то очень волнуюсь за Марию Федоровну. Она ведь совсем одна.
Доцент возрадовался:
— Пойдем! Разумеется, мы пойдем!
Мама обрадовалась не так сильно:
— Вирочка! Мы с Борисом Борисовичем хвалили тебя, а ты нарушаешь святые законы гостеприимства!
— Нет, она права. Совершенно права, — вступился за меня Сергей Сергеич. — Я в эти дни, в эти последние дни, хочу почаще быть с мамой. Не оставлять ее…
«Почему именно «в эти дни»? И почему в «последние»?» — не поняла я.
Уже на лестнице Сергей Сергеич спросил:
— О каком все же невесомом подарке… шел разговор? Я не вполне уяснил…
— Вы не догадались? — неискренне изумилась я. — Она просто хочет познакомиться с Марией Федоровной. Вот и все. Это и будет вашим подарком… Ведь она же сказала: «Давайте спустимся вниз!»
— Ах вот что! Ну, это вполне реально. И даже будет весьма кстати. Особенно через некоторое время. Дней через десять.
Я опять ничего не поняла.
— Нет, это не Сергей Сергеич. Походка слишком торопливая, — сказала я.
Мария Федоровна пристально и с некоторым удивлением взглянула мне прямо в лицо:
— Тоже к шагам прислушиваешься? — Помолчала немного и с грустью добавила: — Сережа сегодня не придет обедать.
— Как не придет?
— Дел много… К отъезду готовится.
Я машинально закрыла щеки руками, чтобы Мария Федоровна не заметила, как я краснею. Или бледнею…
— Он уезжает? В командировку?..
— Нет, надолго. В сибирское звероводство.
«В Сибирь захотел?» — запугивала мама папу. А Сергей Сергеич, стало быть, именно туда и собрался… по собственной воле.
Не знаю, как это вышло, но я вдруг зло и громко заговорила, почти закричала:
— Они не смеют его посылать… Не имеют права! У него мать больная. Никто не может его заставить!
Мария Федоровна совершала в эти дни, как сказал Сергей Сергеич, «первые дальние переходы с частыми привалами».
Услышав мои слова, она сделала внеочередную остановку: неловко села на стул, будто слова мои толкнули ее.
— Вира… — тихо сказала она. — Я все-таки поднялась на ноги. И не без твоей помощи. А сама ты… Никто его не заставляет. Он сам решил ехать. Трудно мне будет без него. Ничего не говорю, очень трудно… Но ведь у него мечта есть: столько, говорит, разных там пушистых зверьков вырастим, чтобы Лена Сигалова в красивой шубке ходила! Это он особо подчеркивает.
— Меня он… не подчеркивает? — Как эта фраза вырвалась у меня изо рта!
Мария Федоровна вновь задумчиво глянула мне в лицо:
— Вслух ничего не говорит. Но может быть, молча, про себя…
И тут мне очень захотелось уговорить Марию Федоровну, чтобы она не пускала его в Сибирское зверохозяйство.
— А все-таки он плохой… то есть не вполне заботливый сын, если может вас оставить!
Марию Федоровну рассердили мои слова. Она с трудом поднялась, подошла к окну и стала глядеть во двор, где ребята со снежками и льдышками в руках брали «неприступную крепость» — нашу старую сломанную беседку.
— Он хороший сын, Эльвира, — сказала Мария Федоровна, впервые назвав меня полным именем. — Очень хороший. — И, взглянув через плечо, спросила: — Тебе это ясно?
Я-то в конце концов кое-что поняла. Но мама ничего понимать не хотела.
— Он обманул нас! — кричала она. — Полгода ты целыми днями просиживала у них, как домработница. Зачем?! Он давно знал, что уедет. И нарочно молчал, чтобы не отпугнуть тебя от своего дома. Но я этого так не оставлю. Пусть он до отъезда переговорит с кем надо. Пусть все устроит. Иначе я лягу на рельсы перед его поездом!
— Ни в какой пушной институт я все равно поступать не собираюсь…
Мама тут же сравнила меня с жестокими дочерьми короля Лира. Она сказала, что эти дочери по сравнению со мной просто ангелы и пример нежных, заботливых деток.
— Перестань, мама. Мне надоели литературные сравнения. Давай говорить по-человечески… Институт, в котором работал Сергей Сергеич, вовсе не учебный, а научно-исследовательский. Понимаешь?
— Зачем же ты ходила к ним, на первый этаж, каждый день?
— Чтобы вылечить Марию Федоровну, — спокойно ответила я. — Мне было там хорошо. И я буду ходить туда чаще, чем раньше, потому что Мария Федоровна остается одна. Не толкай меня больше на хитрости, мама! Никогда не толкай… Слышишь?
Мои слова произвели на маму небывалое впечатление — она стала вдруг тихой, растерянной. И заговорила совсем просто, даже робко:
— Пойми, Эльвирочка, я же для тебя старалась. Только для тебя… Разве мне что-нибудь нужно? Всю жизнь я оберегала тебя, боролась за тебя. И с папой, и с учителями, и вообще со всеми…
