Анатолий Соболев - Грозовая степь
Глава девятая
Дед послал меня в сельпо купить муки. На дороге я увидел Федьку. Еще издали он засвистел мне и замахал руками.
— Чего ты?
— У-у! — таращит глаза Федька. — Знаешь, вчера понатужился и целый час не мигал. Гипноз теперь я!
Я прямо онемел. Вот так Федька! Вот что значит упорство!
— Айда в сельпо! — предлагаю я. — Гипнозом леденцов возьмем.
— Упертый я человек, — хвастает Федька, шагая рядом. — Сказал, сделаю — сделал.
Но чем ближе подходим мы к сельпо, тем меньше размахивает руками Федька и тише кричит.
Около сельпо стоит знакомый гусак и, вытянув змеиную шею, шипит. Мы его хорошо знаем — обязательно ущипнет.
— Давай гипноз! — ору я, едва успев увильнуть от клюва.
Но Федька уже на крыльце сельпо, на безопасной высоте.
— Чего же ты? — возмущаюсь я, взлетев, как на крыльях, к нему.
— Кабы он понимал, животина, — оправдывается Федька. — Бестолковый ведь и головой крутит, в глаза не заглянешь. — И заканчивает: — Ты, знаешь, сначала муки возьми, а потом я буду продавца гипнозом. Ладно?
В сельпо пахнет селедкой, мукой, керосином и хомутами. Продавец отмеривает какой-то бабке сахару и, брякнув на прилавок заржавленную селедку перед старухой, спрашивает нас:
— Чего вам?
Федька пятится.
— Муки, — говорю я.
Продавец обегает меня глазками.
— Берестов будешь?
— Берестов, — отвечаю я и думаю: «Как это Федька будет гипнотизировать такие юркие глаза? Их не уловишь».
— Муки тебе? — переспрашивает продавец.
— Муки.
Какая-то тень набегает на его лицо, а глаза снова ускользают. «Не получится у Федьки», — с сожалением думаю я. Продавец идет в глубь магазина за мукой. Я подталкиваю Федьку:
— Давай!
Федька сопит и топчется на месте. Продавец приносит муку и, едва дотронув до весов, подает мне. Лицо его в сильном поту, на губах какая-то деревянная улыбка.
Федька, вылупив глаза, шепчет что-то осевшим голосом.
— Громче говори. Чего надо? — нетерпеливо спрашивает продавец.
— Лам-па-се, — с придыхом отвечает Федька, и тут я вижу, как у него лезут на лоб глаза.
Продавец нагибается к ящику с конфетами, а Федька так дергает меня, что я чуть не роняю мешочек с мукой.
— Бежим! — жарким шепотом выдыхает Федька.
— За конфетами полез, — упираюсь я, не понимая, что стряслось с другом.
— Ой-ей-ей, мамоньки мои! — скулит Федька и, взмыкивая, тянет меня к выходу.
Мы выскакиваем на улицу.
— Чего ты? — накидываюсь я на Федьку. — Чего ты не подождал? Не видал, за конфетами полез!
— Видал! — тащит меня дальше от сельпо Федька. — А еще видал? Еще видал?
— Чего?
— Пуговки у него нет на воротнике. Ниточки болтаются. Беленькие.
— Ну и что? — не понимаю я.
— А такую пуговку мы в часовенке нашли. Я как углядел, так сердце умерло.
У меня сам собою открывается рот, но я все же сомневаюсь:
— Мало ли пуговок таких.
— Мало. Нету в нашем селе. У кого ты видал?
И верно, ни у кого я таких не видал.
А в длинном ряду пуговичек продавца, похожих на синие капельки, не хватало одной. Это я тоже заметил, да только не обратил внимания. А Федька сообразил.
Мы отнесли муку и пошли искать Степку, самого умного из нас. Степка полол грядку морковки на огороде. Федька взахлеб стал рассказывать, что случилось с нами:
— Продавец ка-ак за нами кинется! А Ленька ка-ак выскочит из сельпа, а я за ним.
— Ух ты врун! — возмутился я. — Ты первый побежал!
— Не-е, ты!
Вот всегда Федька такой, всегда на других сваливает.
— Стойте, но егозите! — перебил Степка. — Тут все обмозговать надо. Это дело не шутейное.
И замолчал, нахмурив белые брови.
Обмозговывал он долго, а мы пропалывали за него морковку.
— Чего ты делаешь, балда! — вдруг закричал Степка на Федьку. — Ты же как раз саму морковку выдергиваешь!
— Молчал, молчал и заорал, — сказал Федька недовольно. — Поли сам тогда.
Но мы все же пропололи грядку, и Степка высказал обмозгованное решение.
— Надо следить. По всем правилам. Как сыщики выслеживают. — Он прицелился на Федьку: — Сначала будешь следить ты.
— Не-е! — запротестовал Федька. — Лучше я потом.
— Как потом? Случ чего, ты его гипнозом, — поддержал я Степку.
— Гипноз, может, не действует. Я в темноте глядел в точку, а потом уснул. Может, я и не час глядел, — сознался Федька.
— У-у, вечно ты такой! — зашипел Степка.
Решено было, что сначала Степка, потом я, а потом Федька. Но когда мы снова пришли в сельпо, оно было закрыто. И в этот день так и не открылось.
* * *В обед отец наелся пышек, что напекла Ликановна из муки, купленной мною, и, выйдя из-за стола, вдруг стал бледнеть. Потом упал и стал кататься по полу в жестоком приступе рвоты. Дед срывающимся голосом вызвал по телефону доктора.
Доктор, подвижный старичок с беленьким клинышком бородки, прибежал вскоре.
— Что он ел? — спросил доктор.
Дед показал на пышки и чай. Доктор повертел пышку в руках, понюхал.
— Больше никто не ел?
— Не успели, — ответил дед.
— Откуда мука?
— Из сельпа.
— Осталась?
— Есть еще…
В муке нашли мышьяк.
Продавец как в воду канул.
Глава десятая
Ключарка до половины — воробью по колено, но под правым берегом омут. Там — с ручками. Там мы и купаемся. А греться вылезаем на левый берег, на мелкий желтый песок, плотно прибитый нашими телами.
На самой мелкоте у берега хлюпает мелюзга. Какой-то карапуз лежит наполовину в воде, наполовину на берегу и восторженно кричит таким же шпингалетам, как и он сам: «Идите сюда! Здесь мелкая глубочина!»
Мы со Степкой накупались до синих губ и отогреваемся на горячем песке рядом с «мелкой глубочиной». А Федьки все не видно. Наконец он пришел. Скучный. Сел рядом. Сопит.
— Ты чего? — спрашивает Степка, вглядываясь в грязные потеки на Федькином лице.
— Тятька выпорол, — тяжело вздыхает Федька.
— За что?
— За мед.
И Федька поведал нам горестную историю.
Был у них лагушок меду, который Федькина мать берегла пуще глаза к празднику, гостям особо важным. Летом Федька никогда не ел вместе с семьей и потому не знал, что мед не трогают. Думал, все едят, и сам ел потихоньку. Ел, ел да и слопал весь.
— Целый лагушок?! — ахаем мы и смотрим на Федькино пузо.
— Дык… я ж не враз. Кабы не Сусечиха… А то приперлась. А мамка перед ней рассыпалась. Муку у них занимали. Отдавать надо, а нечем. Вот мамка и вздумала усластить. Сунулась в лагушок, а там оскребушки. Тятька выпорол.
Федька горестно вздыхает, глядит на свои черные ноги сплошь в цыпках. Мы не утешаем его, не девчонки.
Наконец жара донимает нас, лезем в воду. Плаваем на спине, ныряем, достаем ракушки со дна.
Раздвигая воду сильным плечом, саженками подплывает Сенька Сусеков. Глухо сопнув, хватает меня за шею деревянно-твердыми пальцами и начинает окунать в воду:
— Курнись, курнись, коммуненок!
Я выбился из сил, уже захлебываюсь, а он все сует и сует меня под воду. Я пустил пузыри.
Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы Степка не выскочил на берег и не заорал благим матом о помощи.
Прибежали парни, что купались под мостом, на самом глубоком месте. Среди них Вася Проскурин. Сенька отпустил меня.
— Пошутковать нельзя… — осклабился он. — Чё я ему сделал, секлетарскому пащенку?
— На мальков? — спрашивает Вася Проскурин. Спрашивает спокойно, а на скулах вспухли желваки. — Ты меня курни.
Стоят друг против друга, разительно отличаясь. Сенька — коренастый, с тяжелыми свислыми плечами. Несмотря на молодость, он огруз и кажется старше своих лет. А Вася Проскурин — тонкий, стройный и весь светится. Будто березка против коряги. Такие березки гнутся в бурю, но стоят, а коряги хрупают пополам.
Весело, с вызовом гладит Вася на Сеньку, и нежно алеет рубец на щеке от лома, что сбросили на него с крыши клуба. У Сеньки под тяжелым прищуром век холодно блестят белки.
На берегу тихо, даже мелюзга присмирела.
Сенька, кинув вокруг злобный взгляд, с придыхом обещает:
— Курнем, надо будет.
И идет прочь. Идет вразвалку, неторопливо, но мне почему-то кажется, что вот-вот он перейдет на трусливую рысь. Вася провожает его тягуче-долгим взглядом.
Меня стало рвать. Одной водой. Я бессильно лег на песок, и в голове все пошло кругом. Наверное, я долго так лежал, потому что, когда очнулся, Федька облегченно вздохнул:
— Думал, ты утоп. Дыхания у тебя не было.
У меня все еще кружится голова. Мы долго сидим молча.
— Леньк, — спрашивает Федька, — что такое классовая война? Это когда класс на класс? Как наш четвертый с пятым дрался?
— Ух и умная у тебя голова, — говорит вместо меня Степка, — только дураку досталась.
