Илья Дворкин - Бурное лето Пашки Рукавишникова
Блох Пашка никогда не ловил, но что на человека по торопливости наклепать можно, это уж точно.
«Может, мне всё кажется? Нельзя так. Нельзя про человека плохое думать, если сам не понял ещё, что к чему», — решил Пашка.
И тут же пришло в голову: «А Лисиков? С ним я тоже всё разбирался, пока он меня с поезда не выпихнул».
Снова всё полетело кувырком. Надо было начинать думать сначала.
Но тут они выбежали на шоссе.
— Ф-фу, упарился!
Генка вытер потное лицо рукавом.
— Хо-хо, братишка! Уря! Теперь порядок. На попутке домчим. В два раза быстрее будет. Я, понимаешь, с девушкой договорился встретиться, — доверительно сказал он Пашке, — вот такая девушка! — Генка показал большой палец и подмигнул.
— Скажи мне, Генка, а где ты купил всё это? Только правду. Разве здесь есть магазин?
Генка расхохотался.
— Ну и настырный ты! Ну и язва! Да за кого ты меня принимаешь, салака? Только правду… В магазине… В каком это ты магазине такие шмотки купишь? Соображать надо. У спекулянта купил. У фарцовщика, понял? Слыхал про таких гусей? Они у иностранных туристов покупают, а потом нам, честным труженикам, продают, наживаются.
В голосе Генки были гнев и презрение. Пашка облегчённо вздохнул и заулыбался. У него отлегло от сердца.
— А ты кто, Генка? Где работаешь? — спросил он.
— Скокарь я.
— Токарь?
— Ага.
— Ты что, в отпуске сейчас?
— Точно. Угадал ты, Пашка.
— Может, ты со мной поедешь? Я тебя с Володькой познакомлю.
— Посмотрим. Может, и поеду.
«Ну вот, а я-то, дурак, всяких глупостей навыдумывал, — упрекнул себя Пашка. — Хорошо ещё, что Генка не знает. Стыда бы не обобрался. А всё из-за Лисикова проклятого. На каждого теперь думаю, как балбес последний».
На шоссе показалась машина.
— Карета подана, мой повелитель, — торжественно проговорил Генка и трахнул Пашку по плечу.
Начиналась обещанная Генкой беззаботная жизнь.
Глава одиннадцатая. Ночлег у «старушки»
В город добрались быстро, с ветерком. Стояли в кузове, облокотись на кабину. Генка барабанил пальцами по крыше и во всё горло распевал песню про фонарики ночные.
Ветер облеплял рубашкой тело, ерошил волосы, щекотал прохладными пальцами шею.
Машину швыряло на выбоинах, приходилось приседать, балансировать, хвататься за борта.
Грузовик становился кораблём, а Пашка морским волком. Вокруг грохотал шторм, хлестали волны, но Пашке, разумеется, всё было нипочём.
Он ещё не успел окончательно разобраться, кто он такой — то ли пират на бригантине, то ли командир торпедного катера, летящего в атаку, как грузовик заскрежетал тормозами и остановился.
— Приехали, — крикнул Генка и спрыгнул на землю. Пашка сиганул за ним.
Он видел, как Генка пытался сунуть рубль шофёру — круглолицему, со смешной детской чёлочкой парню в лоснящейся от старости кожаной куртке.
Но парень, поначалу добродушно улыбавшийся, увидев деньги, улыбаться сразу перестал, сквозь зубы что-то тихо сказал Генке и укатил.
Генка побледнел, сердито сунул рубль в карман и сплюнул.
— Вот дубина! — сказал он. — Ему бы спасибо сказать, так нет ругается ещё. Честность свою людям в нос суёт.
Генка долго ещё возмущался, а Пашка ликовал.
— Ты-то чего радуешься? — окрысился на него Генка. — Кто он тебе? Родственник?
— Ага, ответил Пашка, — мне все шофёры родственники. У меня батя шофёр.
— И тоже не берёт?
— Что?
— Вот эти любезные бумажечки, — Генка помахал рублём.
— Нет. Не берёт.
Пашка так это сказал, что Генка обозлился ещё больше. Он помолчал, потом криво и жёстко усмехнулся и, будто кому-то третьему, в сторону бросил:
— Ну, ты-то не в батю.
Пашка остановился. У него перехватило дыхание. Он, как рыба, молча открывал и закрывал рот и никак не мог ответить Генке.
Эта короткая, вскользь брошенная фраза ударила Пашку словно кулаком под дых.
Пашка увидел испуг в Генкиных глазах. Видно, тот не ожидал, что его слова так подействуют.
Генка быстро, горячо заговорил. Он смеялся, хлопал Пашку по спине, а Пашка глядел на него, как на экран немого кино.
Он сперва ничего не слышал, только видел, как шевелятся тонкие Генкины губы, и думал, что Генка очень талантливый артист, ему бы в театре работать — вон как быстро изменил выражение лица, вон как стремительно развеселился.
Чуточку слишком стремительно и оттого неестественно. Потом до него дошло, что Генка извиняется, говорит, что пошутил, сболтнул глупость.
Генка довольно толково объяснил, почему Пашке не надо принимать его слова всерьёз, не надо обижаться.
— Ну сам посуди, чудак-человек, при чём здесь ты и шоферюга, подумай. Ну что, я на тебе верхом езжу, что ли? Просто так я брякнул, а ты сразу… Как же вас сравнивать-то можно. Что ж ты — грузовик, а, Пашка? Ха-ха-ха! Я потому сказал, не в батю, что ты наверняка дальше пойдёшь. Инженером станешь или там капитаном. А что? Ты же, Пашка, голова… И плаваешь вон как замечательно.
Он ещё что-то говорил: хорошие, лестные Пашке слова — и всё смеялся, всё обнимал за плечи. Но Пашка ему уже не верил.
Он шёл, уставясь в землю, и под конец кивнул Генке, будто соглашаясь, а на самом деле для того, чтобы тот отвязался и помолчал. Надоела Пашке горячечная Генкина болтовня.
«Чего он так распинается? — думал Пашка. — Это ведь не зря. Нет, не зря. Не такой он, по-моему, чтобы зря что-нибудь делать. Для чего-то я ему нужен. Кто же он — этот Генка? Но я ему нужен, факт. И надо держать ухо востро».
Пашка совсем забыл о трёх десятках, данных ему Генкой, и, нащупав их в кармане куртки, хотел сразу вернуть, бросить ему эти подозрительные, лёгкие деньги. Но в последний миг передумал.
«А если он мне наврал? Если он их вовсе и не нашёл? Нет, погожу. Посмотрю, что дальше будет. Вернуть всегда успею», — подумал он.
А Генка успокоился так же быстро, как и разволновался.
Они шагали по вечерним шумным улицам. Генка оборачивался вслед девушкам, а Пашка всё думал и думал. В голове у него всё перепуталось.
Был тёплый воскресный вечер. То любимое Пашкой время, когда на город опускаются прозрачные тихие сумерки, а фонари ещё не зажглись, и потому всё вокруг кажется таинственным, а сам ты наполнен ожиданием чего-то необычного и радостного.
Так должно было быть в такой вечер, так всегда бывало с Пашкой, но так сейчас не было. Не то у него было настроение.
А всё из-за одной короткой дурацкой фразы.
Пашка подумал, что дома, в Ленинграде, теперь белые ночи и всех людей тянет в такой вечер к Неве.
Люди неторопливо прогуливаются по набережным и разговаривают по душам. Обязательно по душам.
И Пашке так захотелось домой, что он даже остановился на миг.
Но тут же он вспомнил ребят из своей родной теплушки, которая на сорок человек и двадцать лошадей, и туда ему захотелось ещё больше, чем домой.
Вдруг вспыхнули фонари. Стало светло, как днём.
Генка остановился, тревожно оглянулся по сторонам и потащил Пашку в какой-то узкий переулок.
— Идём, идём. К девушке я всё равно опоздал. Надо на ночлег устраиваться, — сказал он. — Есть у меня тут одна знакомая старушенция. Приютит.
Они долго петляли по тёмным ухабистым переулкам с одноэтажными тёмными домами, огороженными глухими заборами.
Дома были тихие и враждебные. Пашке показалось, будто он в другой город попал — затаившийся и мрачный.
Потом отыскали гастроном.
Генка накупил еды, водки и бутылку вишнёвой наливки.
— Бабка сладенькое любит, — пояснил он. — Мы уже почти пришли.
Протяжно скрипнула калитка. От тёмной высокой копны сладко потянуло свежим сеном.
— Козу держит, собственница, — шепнул Генка. Он тихо стукнул в дверь, и она тотчас же отворилась, будто за дверью их ждали.
В тёмных сенях было темно — хоть глаз выколи.
Генка споткнулся, громыхнул пустым ведром и шёпотом чертыхнулся.
Потом отворилась дверь, и Пашка в первое мгновение ослеп от яркого света.
Дом только снаружи казался тёмным и нежилым, потому что окна плотно были закрыты ставнями и тяжёлыми тёмными занавесками.
Над длинным столом висела большая, засиженная мухами лампа без абажура. Оттого свет был голый и резкий.
Всё это Пашка увидел сразу, мгновенно.
И ещё он заметил, что комната, как магазин, забита удивительно разной, неподходящей друг к другу мебелью.
Но на пузатых обшарпанных буфетах и на новеньких тонконогих столиках белели одинаковые вышитые дорожки и бесчисленные стада мраморных и фарфоровых слоников. По семь в каждом стаде.
«По семь — значит, на счастье», — вспомнил Пашка.
— Ну, заждалась я тебя, Цыган! Ну, заждалась. Думала, не случилось ли чего, думала, не замели ли уж тебя, сокола, по новой, — раздался сзади чей-то писклявый голос.
