Станислав Романовский - Вятское кружево
«Спасибо, Мирон Иванович! Вот теперь отпускаю тебя навовсе».
Веселый он, царь, а глаза невеселые.
«Накажи жене своей, чтобы послала мне рубаху белую, считайте, без кружев. Смертную рубаху».
«Что так, государь? — опечалился Мирон. — Ты же вон какой здоровый».
А Петр смеется:
«Поживем пока! Жене кланяйся. А рубашечку вы мне все-таки пришлите».
Вернулся Мирон в Кукарку и говорит жене:
«Мартушка, царь тебе кланяется. Рубаху белую просит прислать. Только кружев на ней — чуть-чуть…»
«Зачем чуть-чуть-то, Мирон Иванович?»
Не сказал муж жене зачем.
С подружками выткала она рубаху, ромашки-кружавчики подплела и послала во дворец. Аккурат тут царь заболел. Долго он мучился и был без памяти. А когда в сознание вошел, ему посылку показали. Он сказать успел:
«Вот в этой рубашке меня и похороните».
И молвы у Петра не стало.
Так и положили его в вятской рубахе…»
Внезапно дедушка прекратил рассказ, посмотрел на свет стакан и сказал в сердцах:
— Чай-то нынче больно жидкий: из Кирова Котельнич[2] видать!
— Почему? — удивилась Лидия Александровна. — Чай как чай…
— Да не в чае дело! — взорвался дедушка. — Я тут разговоры разговариваю, а корову кто будет доить? Вон она, сердешная, недоеная мычит… Дождь льет… Куда я плащ-то подевал, а? Никто не видал?
— Зачем так шуметь? — смиренно сказала Лидия Александровна. — Корову я буду доить. Дайте-ка мне плащ…
Она без боя отобрала у дедушки его тяжелый плащ, накинула на себя, взяла эмалированное ведро для молока и пошла в дождь.
— Погодите-ка, — остановил ее дедушка. — Фонарь надо. Без фонаря вы ничего не увидите…
На удивление скоро он нашел электрический фонарик, пощелкал выключателем, надел пальто и сказал:
— Идемте, Лидия Александровна, я вам посвечу.
— И я пойду! — обрадовалась Муза и надела дедушкину телогрейку, которая была ей до пят. Захваченный общим возбуждением, Сережа тоже стал одеваться, но дедушка наказал ему:
— Сергей, ты дома посиди А вдруг кто придет?
Компания ушла в дождь, а Сережа остался домовничать. В избе, вздыхая, остывал самовар и тикали часы. Вокруг лампочки, принимая ее за солнце, летали бабочки и обжигали крылья, отчего слышалось потрескивание и запах паленины. На этих бабочек хорошо берет сорога, язь или даже лещ в лунную ночь на лесном озере, поверху, где-нибудь при устье ручья. Там вода всегда шевелится, и рыба смело хватает насадку, а после ходуном ходит на леске, облитая луной… Вот бы в новолуние сводить туда гостей! А может быть, луна уже показалась? Заслонившись ладонями, Сережа прижался к оконному стеклу, по которому стекал дождь. Никакой луны не было и быть не могло, а мальчик все высматривал, когда по двору пойдет народ с дойки.
Скоро они или нет?
Может быть, свет в избе погасить? Тогда лучше будет видно, что делается на подворье. Да не стоит: расспросы пойдут. Дедушка обязательно спросит:
«Чего ты, Сергей, во мраке сидишь?» Наконец-то компания воротилась с дойки. В сенях загремело. Первой вошла Муза и, хлопая мокрыми рукавами стеганки, заявила:
— Мама целое ведро надоила!
И добавила с не меньшим ликованием:
— А у коровы глаза фиолетовые!
Вслед за ней появилась Лидия Александровна, поставила ведро молока на стол в прихожей, откинула мокрый капюшон плаща, и Сергей увидел ее счастливое лицо. Усталости на нем не было, а бродила по нему возбужденная улыбка человека, что сделал хорошее дело и еще не отошел от него. Щеки ее разрумянились, в бронзовых волосах и на лбу блестели капли дождя. Она не замечала их и, снимая великанский дедушкин плащ, улыбалась Музе, мальчику и дедушке, который светил фонарем в сенях и говорил весело:
— А вот и мы! Никто нас не спрашивал, Сергей?
— Никого не было.
— Ну и ладно. В такую погоду все добрые-то люди по домам сидят. Даром, даром, Лидия Александровна, пол-то не подтирайте! В такую погоду хочешь не хочешь всегда с воли воду принесешь. Мойте руки да будем парное молоко пить.
Он налил полную, с пеной кружку, с поклоном подал ее Лидии Александровне и сказал:
— Пробу доярка первая будет снимать!
А потом налил и остальным и себя не забыл.
Лидия Александровна отпила глоток.
— У нас в городе молоко порошковое, — сказала она. — А у вас оно как сливки…
Сережа не выдержал и провозгласил:
— А мы пьем и ничего не замечаем!
Получилось у него громковато, и дедушка сказал:
— Ого! Голосок прорезался.
Все трое переглянулись, и Сережа подумал или почувствовал, что дедушку, Лидию Александровну и Музу объединяет какая-то тайна.
Квартиранты ушли к себе, унося бидон молока, а дедушка, припоминая подробности доения, улыбался и рассказывал:
— …Пришли мы поздно. Курицы нас перепугались. Петух насилу их успокоил. Я светил, а Лидия Александровна доила честь по чести. Откуда вот она умеет?
— Она все умеет, — с хмуроватой гордостью вырвалось у Сережи.
Легли спать по разным углам, да ни тому, ни другому не спалось. Сережа не выдержал и подал голос:
— Дедушка-аа…
— Болит чего? — встревожился старик.
— Нет. А Муза-то… доила маленько?
— Что ты! Ей все в диковинку.
Полежали молча, и Сережа протянул:
— Дедушка-аа…
— Чего опять?
— Ты жерлицы-то на озере поставил?
— Три штуки я поставил при ручьях.
— Я утром хочу сбегать да проверить. Нынче щуки жоркие!
Сережа представил, как он завтра на озере поймает щуку, да, может быть, и не одну, и закатит для гостей новый пир на весь мир. Он тотчас хотел спросить дедушку, согласится ли тот опять варить щуку в чешуе, да побоялся среди ночи рассердить старика, с головой заполз под одеяло и заснул.
Во сне в сознание его проник голос Лидии Александровны:
— Сережа… Сережи… Сережу…
Этот голос, склонявший его имя, был как нежный укол, от которого мальчик сразу проснулся и выглянул из-под одеяла. У керосиновой лампы сидели Лидия Александровна и дедушка, и от них шевелились лохматые тени на стенах.
— Горячо вы беретесь, Лидия Александровна, — говорил старик. — Ой, горячо!
— Почему? Я рассуждаю совершенно спокойно. Муза у меня болезненная девочка. Красный цвет она практически не видит… особенно на зеленом… и землянику в лесу она собирала не по цвету, а по виду. Ее здесь так много, что с закрытыми глазами можно собирать!.. А в туесок дочери я незаметно подкладывала мои ягоды. Помните, она сказала, что у коровы фиолетовые глаза? — волнуясь, спрашивала женщина. — Я просто перепугалась ее слов!.. Разве у коровы глаза фиолетовые?
— А почему бы и нет? — рассудил дедушка. — Это как посмотреть. При каком свете…
— Это вы серьезно?.. Суть в конце концов в другом. Больше всего врачей… про себя я уже не говорю… беспокоят перепады настроения у девочки. Сейчас она в восторге, а буквально через минуту — в отчаянии! Лекарства тут не помогут и уже не помогают. Она одинока. Она плачет и повторяет: «Хочу, чтобы у меня был такой брат, как Сережа!..» Он неизбалованный, чистый, оказывает на нее самое благотворное влияние… И на меня тоже. Я хочу усыновить Сережу. Отдайте мне его! Пожа-луйста-аа…
— «Отдайте», — передразнил дедушка. — Чай, не вещь. А живой ведь человек! Моя кровь.
— Но родителей у него нет. Он сирота. Вам — не обижайтесь! — все-таки много лет.
— Много-оо, — согласился дедушка. — Все при мне. Годочки мои такие, что самому не верится. На пятилетку я не загадываю. Куда мои годы денешь?
— Вот видите? Стоит всерьез подумать о будущем Сережи. Я же беру ответственность за его жизнь… За благополучие мальчика.
— А муж? — потерянно спросил дедушка. — Он же ни сном, ни духом ничего не знает…
— Муж доверяет мне буквально во всем. Веревок, правда, я из него не вью… Не вижу необходимости. Но как я скажу, так и будет. Разве это справедливо: ребенок растет без мамы?..
— Вон оно ка-аак, — заколебался дедушка. — Он, чай, не теленок… Сережа-то. Корову продают, уводят в чужую деревню… Она голосом ревет, упирается, не хочет идти. Силом ее уводят. Под стражей. Запрут в хлеву — она неделю ничего не ест. И ждет, ждет, бедная, когда ее выпустят, чтобы бегом прибежать обратно! Чай, Сережа-то не теленок…
— Да кто с вами спорит, Сергей Данилович? Я прошу вас… Умоляю… Если хотите, я заклинаю вас: позвольте мне усыновить Сережу. И я усыновлю его! Вот увидите…
Мальчик похолодел.
Он мгновенно представил, как его силком увозят отсюда — от дедушки и деревни — в город, где камень на камне, где вместо лесного озера — бассейн, в котором от хлорки облезает кожа, где люди один другого напористее. Разве это дело? Здесь он помнит по памяти все ягодные поляны, и грибные высыпки, и народившееся деревце, что ему по колено. Здесь с ним издалека здоровается каждый деревенский житель, как с ровней. А эти чужие люди, что живут у них в доме без году неделя, уже распоряжаются его свободой и жизнью.
