Любовь Воронкова - Где твой дом?
— А мы слыхали, что утки друг у дружки перья выщипывают. Прямо до крови дерут. Правда это?
— Бывает, бывает. Просто жрут друг друга. Это от неправильного кормления, когда нарушен рацион. У нас тоже как-то началась такая история, да мы вовремя прервали. Моментально прервали. Я как увидел — прямо к директору, за жабры его!..
И вдруг, вспомнив, что Женя стоит здесь и слушает, Пожаров слегка покраснел. Но он не позволил себе растеряться и превратил все это в шутку.
— Да вот Вера вам получше об этом расскажет, — засмеялся он. — Расскажите, пожалуйста, Вера Антоновна!
Но Вера гневно сверкнула глазами и, уже не сдерживаясь, закричала в полный голос:
— Да что вы все ко мне пристали! И ходят, и ходят, и спрашивают. Нет у меня времени с вами разговаривать. Кормить скоро, а у меня еще и корма не приготовлены. Бывайте здоровы!
Она круто повернулась и пошла к птичнику.
А Пожаров продолжал улыбаться.
— Что ж поделаешь, характер такой, — сказал он гостям и развел руками, — не ангелы мы, вот что. Понимаете, начнут людей хвалить да захваливать, а они уж думают, что и правда их особа — величина всесоюзного значения… А поставь на это место другую — так сделает не хуже, уверяю вас. Просто повелось у нас — захваливать. До свиданья, девушки, вынужден вас покинуть. Вечером встретимся!
Женя и Руфа переглянулись и тихо пошли к калитке. Они шли и молчали, и каждая думала о том, что произошло.
— Нехорошо сказал Пожаров, — начала Руфа, как только калитка закрылась за ними, — «поставь на это место другую — так сделает не хуже». Нет, видно, не каждая сделает. Если бы каждая у нас была как Вера, так на озерах и воды от птицы не видно было бы.
— Но ведь и Вера поступила нехорошо, — возразила Женя. — Зачем же она людей так обидела?
— Несдержанная она, — сказала Руфа, — и… несчастливая.
— Несчастливая? — Женя возмутилась. — Да ты что, Руфина? У нее слава на всю округу. Ты посмотри, как она с моим отцом разговаривает: дай то, дай это. И все. Только приказами! А отец, думаешь, хоть раз рассердился? Никогда. Все, что ни потребует, дает. Он с нею не знаю как носится. А теперь она в Москву едет…
— И все-таки она несчастливая, — вздохнула Руфа. — Может, ей и славы никакой не надо. Может, ей только и надо, чтобы ее любили. Неужели ты не видишь?
— Вижу, — враждебно отозвалась Женя, — я вижу, как она ему на шею вешается. Прохода не дает. Просто противно.
— Тебе противно, а мне жалко, — вздохнула Руфа и вдруг остановила Женю: — Подожди-ка… Вроде плачет кто-то. Да это же Вера…
Руфа бросилась к птичнику. Женя нехотя побрела следом.
Руфа приоткрыла дверь кладовой. Вера с заплаканным лицом сидела на мешке с комбикормом. Рядом на лавочке, поджав ноги, притулилась ее подруга и помощница, рыжая Поля. Худенькая, с покрасневшим носом, Поля куталась в теплый платок — продрогла ночью у озера и теперь никак не могла согреться.
— Что случилось? Ну, что случилось? — обеспокоенно спросила Руфа. — Ну, в чем дело-то?
— Да хватит, вытрись ты, голова садовая, — сурово говорила Поля, искоса поглядывая на Женю, которая молча остановилась у притолоки. — Смотри, на кого похожа-то стала.
Поля отвела Верину руку от лица и поднесла ей маленькое зеркало.
Руфа присела к ней на тугой, горбатый мешок.
— Может, я помогу тебе чем?
Вера криво и жалобно улыбнулась.
— Как-то все будто в стенку уперлось. И никто ничего тут поделать не может… — Она покачала растрепанной головой. Темные, без блеска волосы густо и прямо лезли из-под платка, падая на плечи. — Ведь все я понимаю. Все понимаю. Знаю, что иногда дурой кажусь, — горе возьмет, так и начинаю озорничать. Да ведь озорством не поможешь. Это я тоже понимаю. Только одного не пойму: почему этот человек от меня, как от чумы от какой, бежит?
— Ладно, ладно тебе, — опять остановила ее Поля. — Чего мелешь-то, голова ты садовая! Гордости в тебе никакой нет. Ну, чего перед девчонками на кресте-то распинаешься?
— А мы не девчонки, — отозвалась Женя. — Мы уже паспорта получили.
— Да разве дело в паспортах? В голове-то пусто еще. И в сердце глухо.
— Нет, Поля, в сердце не глухо… — сказала Руфина. — А ты, Вера, никаким озорством тут не поможешь. Просто подумать надо обо всем хорошенько. Ну вот, например, тебе хочется, чтобы Григорий Владимирович с тобой сел, поговорил. Ведь ты этого хочешь, правда? Требуешь даже. А ведь я помню, что он, бывало, останавливал тебя на улице, спрашивал, как дела, всегда спрашивал — правда ведь?
— Раньше спрашивал, а теперь перестал. Отбили его у меня.
— Ой, голова садовая! — нетерпеливо охнула Поля. — Да подумай ты, был ли он прибитый-то к тебе?
— «Отбили»… — нахмурилась Женя. — Кто?.. Когда?
— Дело не в этом, не в этом, — поспешно вмешалась Руфа, — но ты вспомни, Вера, о чем вы с ним разговаривали?
— Ну как — о чем? Обо всем. И об утках спрашивал, и не трудно ли мне. И вообще.
— Вот так, сегодня про уток и завтра про уток. И все. Ему и скучно с тобой. А ты еще и обижаешься. А сколько мы с Женей разговаривали с тобой, книги тебе приносили, на спектакли тащили. Но что же ты за человек, если тебе ничего не интересно?
Тут Вера уже по-настоящему рассердилась. Она выпрямилась, засунула волосы под платок, и глаза ее сразу высохли.
— А когда, скажите на милость, дорогие мои барышни, когда это мне на спектакли-то ходить? Вы вон как поднялись на ноги, так всю жизнь из-за парты не выходили. А мне с пятого класса пришлось школу бросить; Не от лени, а потому, что работать надо было, потому, что мать вдовой с кучей ребят осталась: отец-то как ушел в сорок втором, так и не вернулся. Вы еще в куклы играли, а я в этом возрасте уже работала и младших ребят нянчила. А как подросла, так и в совхоз нанялась. И опять работа с утра до ночи. Дом-то у меня где? Вон он, за три километра. И зимой и осенью — шесть километров каждый день. Утром встанешь чем свет, а придешь — уже темно. Прошагаешь по морозу или по грязи три километра — так и свалишься, даже есть не хочется. Вот и читай тут, вот и развивайся, вот и разговаривай разговоры интересные.
— Утки кричат, — сказала Поля, зевнула и встала со скамейки. — Помочь, что ли, кормить-то?
— Ничего не надо! Ничего! — Вера вскочила. — Сижу тут, болтаю, а они кричат! Иди спать, Поля, я сама… — И, помолчав, добавила: — Он мне у директора комнату в новом доме хлопотал. Директор-то не дал, а он хлопотал! Жалел меня. А теперь…
— Он просил для тебя комнату только потому, что ты лучшая работница в совхозе, — вмешалась Женя. — Только поэтому. Это я тоже могу сделать — поговорить с отцом, чтобы дал тебе комнату.
— Да что мне комната твоя! — отмахнулась Вера. — Мне его хлопоты дороги, не комната. Возьмите вы себе с отцом ту комнату!
Вера стремительно, крупным шагом вышла из сарая. Утки, увидев ее, подняли галдеж, потекли к ней со всех сторон. Сплошь белые, с бледно-желтыми клювами и черными бисеринками глаз, они, словно поток, спускались с бугра, вылезали из озера, толкались боками — неуклюжие, нерасторопные — и все спешили к ней, к своей хозяйке. Обычно Веру тешило это, но сегодня она, даже не взглянув на своих уток, прошла под навес готовить корм.
Руфа и Женя молча ушли из загона.
Руфа
Вера Грамова уехала в Москву. Ее провожали родные, друзья. Савелий Петрович прислал свою легковую машину. До станции с ней поехала Анна Федоровна и старший зоотехник, пожилой бровастый Никанор Васильевич Никаноров. Анне Федоровне хотелось еще раз напомнить Вере, как надо держать себя с людьми: не грубить, не срываться, но и не молчать, будто ничего не соображаешь. А Никанор Васильевич всю дорогу твердил свое:
— Так и расскажи, как было. Никто не хотел с утками возиться — трудно, мол, хлопотно. А я, мол, труда не боюсь…
— Хвалиться, значит?
— Не хвалиться, а правду говорить. Труда не боюсь, вот и взялась. И вырастила. Вот тут листочки не растеряй, здесь все записано: и рацион, и привес, а то станешь выступать да все перезабудешь. С теорией-то у тебя ох как плоховато!
— Значит, плохо учили, — сказала Анна Федоровна, — обещали заниматься, а сами…
— Но ведь прикрепили же для этой цели Пожарова! А он, видно, и в ус не дует.
— Дует, — нехотя возразила Вера, — да только некогда. И ему некогда, и мне. Вот, может, зимой.
— Уж зимой-то мы за тебя возьмемся, — ответила Анна Федоровна.
Когда подошел поезд, Вера молча простилась со своими провожатыми и, не оглядываясь, пошла в вагон. Она была задумчива и сосредоточенна — может, решала свои тайные, сердечные дела, может, просто робела. Ведь не каждый день зовут человека в Кремль.
Вера уехала, а на птичнике помогать Поле осталась Руфа Колокольцева. Она сама попросилась на эту работу.
— Значит, ты решила остаться на птичнике? — сдвинув брови, сказала Женя. — Самую трудную работу выбрала. На молочной ферме и то легче стало с электродоилками. А ты…