Елена Озерецкая - Звенит слава в Киеве
Когда ещё утром Андрей спрашивал князя, вести ли гостей по русскому обычаю в баню, Ярослав засмеялся.
— А помнишь ли, Андрей, что про нашу мыльню писали?
— Как не помнить, — не удержавшись, засмеялся и Андрей.
— Ну, так не веди. Долго ли до греха — не померли бы послы с непривычки. Прикажи в покоях подать умыться. Да не забудь, чтоб с привозным мылом, душистым, которым у нас девки балуются…
— Розой пахнет, — изумлённо фыркнул де Шалиньяк, передавая Савейру взятый с серебряного, украшенного богатой резьбой рукомойника желтоватый кусочек. Савейр со странной улыбкой повертел его в пальцах.
— Да, нельзя сказать, что мы нашли дикарей в этом Гиперборейском краю. Мыло, конечно, пустяк, но… знаете, де Шалиньяк, не пришлось бы нам признать Русь единой, более могущественной и более… счастливой, чем наша прекрасная Франция.
— Вы шутите, монсеньор!
— Нет, друг мой. Многочисленные связи Ярослава простираются от константинопольского двора до английского. Да и подумайте сами, не за красоту только решил король Франции взять жену из такой далёкой страны. Это решение продиктовано именно блестящим положением Руси… А если княжна действительно так красива, как об этом рассказывают, и если, конечно, князь Ярослав согласится отпустить её с нами, можно смело сказать, что история не забудет тех, кто преподнесёт Франции столь прекрасный подарок…
Де Шалиньяк приосанился.
Глава XII. ПРОЩАЙ, КИЕВ!
— Не плачь, Анна, — грустно сказал Ярослав, — что делать? Такова уж судьба девичья — отца с матерью оставить да с мужем век вековать…
— Так, батюшка, коли б не даль такая…
— А сестры твои? Намного ли ближе? Помни: ты княжна Киевская, твой долг жизнь для блага Руси отдать. Надобно нам и с Францией дружбу иметь. Понимаешь ли?
— Понимаю… — всхлипнула Анна.
— Так полно слёзы лить. Выучилась ли ты уже сколько-нибудь по-ихнему?
— Малость понимаю. Говорить покамест не могу ещё. Андрей много более моего успел…
— Выучишься и ты. Времени впереди много…
И, поцеловав дочь, Ярослав поспешно вышел.
Анна обвела глазами горенку, где так весело пробежали годы её девичьей жизни. Вот и конец им пришёл…
Три месяца пролетело с тех пор, как приказала ей мать обрядиться для встречи незнаемых гостей. В тот вечер под сводами приёмной горницы ярко горели свечи, заправленные в серебряные чашечки в виде цветов, чтоб горячие капли воска не упали да не обожгли кого. На возвышении с тремя ступенями стояли два обитых парчой трона и низенькая скамеечка. Анна ещё раньше заглянула туда и поняла — это для неё скамеечка…
А как вышли они все — батюшка, матушка, братцы и она, Анна, — шум пробежал по скамьям с красными полавочниками, что стояли вдоль стен для бояр и знатных дружинников. Все встали, низко кланяясь княжеской семье. На батюшке был плащ парчовый, серебряный, на голове — диадема царская, каменьями сверкающая, а матушкино платье, до того пышное, что и подойти близко не давало, всё было расшито цветами золотыми… Братцы расселись позади тронов, на лавке, а ей велели на скамеечке сидеть. Господи, у всех-то на виду, и чужие эти так и впились в неё глазами. Старик серьёзный такой, уже не в чёрном, а в парчовом облачении, с кружевами, а другой, помоложе, — в богатом платье и всё ус крутит.
Анна было сперва подумала, не сам ли это жених, чего доброго, и огорчилась — не приглянулся он ей. Хоть она по уставу глаз и не поднимала, а всё разглядела. Но оказалось — вельможа, посол тоже. Король, наверное, такой, как Гаральд — высокий, красивый, весёлый. Может, и любит её? По рассказам, конечно. Вишь из какой дали сватов заслал, и дары в серебряных ларцах оруженосцы внесли пребогатые!
За эти три месяца, что жило французское посольство при княжеском дворе да с Ярославом все условия обговаривало, не раз приходил к ней старик, епископ этот, Савейр. Языку учил да про Генриха рассказывал, как ждёт он её, Анну, как возвеличит перед всеми, как будет гордиться красотой своей королевы… Андрей его речи переводил. Слава богу, Андрея с ней батюшка посылает и девок разрешил взять, каких она захочет, из знатных киевлянок. Те-то и радуются — честь всё-таки да и любопытно! — и ревут. Жалко Киева да родителей. А самой Анне так впору на крышу терема забраться да вниз кинуться. Либо в Днепр с кручи. Навсегда ведь, господи, навсегда увезут…
И приданое ей не в утешение, хоть такого богатого она не видала ни у Анастасии, ни у Елизаветы. Сундуков-то, сундуков понабивали! А в них тканей дорогих да мехов — видимо-невидимо. В особой шкатулке кованой, тяжёлой — украшения из золота да камней самоцветных, и столько их, что на трёх невест хватило бы. Батюшка сказал: пусть-де ведомо франкам, из какой страны королеву берут, пусть понимают — не они нам честь оказывают, а мы им снисхождение Анна вытянула из-за ворота цепочку с маленьким золотым ключиком и ещё раз полюбовалась на него. Вчера сама матушка ей ключик на шею повесила. А шкатулку Андрей повезёт, ему доверено, и два стражника особо для того приставлены, кроме другой охраны. Дороги-то нелёгкие, опасные, дальние…
Дверь скрипнула. Анна сквозь слёзы взглянула на вошедшую мать.
— Анна, дитя моё, — необычно ласково сказала всегда сдержанная, суровая Ингигерда, — батюшка с франками решил — завтра вам выезжать…
— Завтра! — ахнула Анна. Сердце у неё словно оборвалось и сразу стало холодно-холодно в тёплой, даже душной горнице.
— Как же так? Ведь говорено было, не скоро ещё ехать?
— Видно, надо так. Пришла я сказать тебе, что верю — достойной своего отца и родины будет дочь моя. Последняя дочь моя…
Голос Ингигерды дрогнул, на глазах выступили слёзы. Никогда не видала Анна слёз матери. Даже когда хоронили маленьких братьев да сестричек, мать ровно каменная была, а не плакала.
Потрясённая Анна зарыдала в голос и кинулась к ногам Ингигерды.
— Зачем, зачем отдаёшь меня, матушка? Или не угодна я чем вам с батюшкой? Или худой была дочерью? За что отсылаете от себя? Или нельзя мне было век при вас оставаться?
Улыбнувшись сквозь слёзы, Ингигерда обняла девушку.
— Анна, милая дочь моя, зачем ты такие слова говоришь? Ведь всё тебе батюшка объяснил, всё ты знаешь. Не проявляй же слабости, недостойной княжны Киевской. Никто не должен слёз твоих заметить. Ты уж не маленькая, двадцать четвёртый год тебе пошёл. С поднятой головой иди навстречу жизни. Пусть гордой, спокойной и величавой, а не слабой увидит Франция свою королеву…
Анна медленно подняла голову, взглянула в глаза матери и тяжело вздохнула.
— Слушаюсь, матушка. Не беспокойся… не осрамлю ни тебя, ни батюшку, ни Руси родной. Никто не увидит на чужбине слёз моих, обещаю тебе. Да только на прощанье как не выплакаться? Навек ведь расстаёмся-то…
Крепко обнявшись, горько заплакали обе, и не постыдилась того даже гордая Ингигерда. Три дочери было у неё, три красавицы лебёдушки, и вот — последняя улетает из гнезда родительского. И нет никакой надежды ещё хоть когда-нибудь свидеться, нет…
Глава XIII. КОРОЛЕВА
Плотно запахнув соболью душегрейку, — в покое было холодно — Анна с любопытством смотрела сквозь тусклое слюдяное оконце на улицу Реймса.
«И что за город такой? — думала она. — Улицы тесные, тёмные, вонючие… Да как им не вонять, коли все нечистоты прямо из окон выливают? И зачем это дома так чудно ставят, чтоб верхние терема над нижними выступали? Темнота-то какая, солнце, поди, век в такую улицу не проберётся. Свиньи под ногами хрюкают, в грязи роются… А у нас-то в Киеве улицы все мощёные, вода по трубам бежит, да и в Новгороде тоже… Неужели же Париж такой же? Денег, что ли, у Генриха нету?»
Вспомнив о Генрихе, Анна вздрогнула. Невдалеке от Реймса встретил он невесту.
Когда показались впереди всадники, бешено мчавшиеся навстречу посольской кавалькаде, у Анны громко застучало сердце. Вот сейчас увидит она своего наречённого, красивого, молодого, влюблённого…
Но приветствовал её грузный, хоть и легко сидевший на коне человек, лет, наверное, не меньше как сорока. Бородка у короля была редкая, глаза маленькие.
Где ж мечты её девичьи? Кому её отдали? Всё завертелось перед глазами Анны. Зареветь бы в голос… да невместно. «Никто не увидит на чужбине слёз моих», — сказала она матушке. Что ж делать, коли судьба и тут надсмеялась…
И, как положено княжне Киевской, Анна горделиво наклонила голову в парчовой, опушённой бобровым мехом шапочке, из-под которой падали на грудь толстые золотисто-рыжие косы. В тот раз разговору не было, да и не очень ещё могла Анна по-французскому. Покланявшись, ускакал Генрих, а они дальше, в Реймс, поехали.
И вот — завтра свадьба. Не станет более Анны Ярославны, княжны Киевской. Кончилась её жизнь…
