Татьяна Богатырева - День матери
Вместо Тимы в окне появляется Тимина бабушка. Она кидает в форточку ключи, Ваня ловит их прямо на лету, и я не могу сдержать восхищенного вздоха.
Тимин дом старый и какой-то толстый – трехэтажный, с широкой лестницей и парадной, которая запирается на ключ. Квартира же, наоборот, узкая и высокая, в смысле – высокие потолки и слишком много мебели. А еще там как-то узко, потому что много народу, – Тима, его бабушка и дедушка, Тимины соседи и какая-то худая, незнакомая мне женщина с большими блестящими глазами. Тима выглядит как-то потерянно на фоне всего этого многообразия тел и предметов. Он ведет нас в свою комнату и аккуратно прикрывает дверь. Я знакомлю его с Ваней, стараясь уследить сразу и за его, и за Ваниной реакцией.
Мы трое молчим.
– А чего ты в школу не пришел?
Тима ничего мне не отвечает.
Ваня с интересом оглядывается вокруг. Весь его вид говорит о том, что ему интересно и хорошо.
– Что за тетка там, на кухне?
Я стараюсь, чтобы мой голос прозвучал небрежно и по-взрослому. Тиму же передергивает, когда он слышит это «тетка». Он смотрит на стены своей комнаты так, как будто видит их впервые.
– Это… мама моя, – наконец с неохотой признает он.
– А… в школу-то ты чего не пришел?
Мне же надо было что-то сказать!
– Да так… – неопределенно тянет Тима.
Мы снова молчим. В комнате слышно, как совсем не по-осеннему поют во дворе городские птицы.
И тут Ваня говорит, что нам пора. Тима кивает, не отрывая взгляда от стен. Я в очередной раз восхищаюсь – какой же Ваня классный, мне бы не хватило духу вот так вот легко найти выход из этого положения. Тима выходит с нами на лестницу, и когда Ваня уже начинает спускаться, он хватает меня за локоть, тараторит шепотом:
– Мама меня забирает, с собой, на Валаам, я теперь не буду в школу ходить!
Я оглядываю его с головы до ног, ведь и вправду, он же очень похож на ту женщину – худой, высокий, с большими, вечно испуганными глазами.
– Жалко, – неуверенно мямлю я.
И тут Тима почему-то радуется, отряхивается как-то, как будто я сказал ему что-то приятное и как будто он вовсе не уезжает отсюда неизвестно куда.
– Да, да, мне тоже! – горячо кивает он. – Мне тоже ужас как неохота, чтобы я уехал! Ну, пока!
Домой я прихожу только вечером. Мамы нет, и спать меня укладывает отец.
– Ты спи, а я, пока матери нет, в автоматы схожу сыграю, – говорит он.
– Пап, стой! Я хочу у тебя спросить… так странно было сегодня: Тима уезжает, а Ваня, ну, новичок, приехал сегодня, столько всего сразу за один день… э…
– Изменилось?
– Да! Странно, да?
– Да, – говорит папа, – так оно и бывает: все течет, все меняется…
Он на ощупь пытается попасть рукой в рукав куртки.
– Пап, а мама куда ушла?
Но он меня не слушает.
– Все течет, все меняется, да, да, все меняется, – бубнит он себе под нос.
* * *После школы я иду к Ване. Его квартира – полутемная и огромная – и похожа, и непохожа на нашу. Меня восхищает то, как он так запросто проходит по длинному коридору, не разуваясь, кидает на ходу рюкзак. Мы идем с ним сразу на кухню, он берет со стола печенье, не помыв руки, и это тоже меня удивляет.
– Бабушка, дедушка, мама, отчим, я, дядя и дядина любовница… – перечисляет он.
Я стыдливо признаюсь, что мы живем в коммунальной квартире. Ваня не обращает на это внимания. Мы обедаем печеньем, хлебом с кетчупом, компотом, мне это тоже нравится, я говорю, что дома мама непременно заставила бы меня есть суп.
– У нас никто не готовит, – поясняет Ваня.
Потом мы идем в комнату его мамы и отчима и смотрим телевизор. Потом играем в бой подушками. В квартире кроме нас – никого, и через мутные стекла льется солнечный свет, я замираю с подушкой в руках и смотрю на то, как красиво танцуют серые пылинки. Ваня спрашивает меня, в чем дело, но я не говорю ему. Мы еще не настолько друзья, чтобы давать ему поводы для смеха.
Он предлагает мне пойти во двор и познакомиться там с мальчишками, может, поиграть в футбол, но я тушуюсь и, стесняясь, отказываю. Мой вес не располагает к подвижным играм. Но Ваня тактично кивает.
В самый разгар нашей игры в разведчиков, когда я бегу по темному коридору в чьем-то длинном пальто со шваброй (которая играет роль автомата) в руках, дверь открывается, и в квартиру входит высокий милиционер с какой-то женщиной. Я очень боюсь милиционеров и цепенею от ужаса.
– Не бойся.
Это Ваня уже рядом со мной. Он говорит милиционеру «привет», вот так, запросто, ну что за бесстрашный человек!
– Дядя Лека, Оля, это мой друг Юрик, – просто говорит он.
Мы пьем чай все вместе, и Ваня тихонько рассказывает мне, что вся его большая семья работает в милиции, мама милиционер и отчим – тоже, бабушка работает в детской комнате милиции, дедушка, правда, на пенсии. А дядя – тоже милиционер.
Ванин дядя целуется на диване с Олей, не стесняясь нас. Ваня не обращает на это внимания, а я, стесняясь, смотрю в свою кружку с чаем и пью его торопливо, обжигаясь.
Перспектива увидеть столько милиционеров, вернувшихся домой, меня пугает, и я собираюсь уходить.
Дома я хочу посоветоваться с папой.
– Пап, а вот почему так странно: один друг уходит, а другой – появляется? – начинаю я.
Но папа снова собирается «поиграть в автоматы», он уже успел выпить. Мать не отпускает его, и разгорается скандал. Мама кричит и не стесняется в выражениях. Я изо всех сил стараюсь стать невидимкой, но у меня это плохо выходит.
Мама негодует по поводу отсутствия у папы работы. Папа что-то мямлит ей в ответ (в этом мы с ним очень похожи, я тоже пугаюсь, когда на меня кричат), но все же во время особенно громкого маминого монолога он успевает пробраться к выходу из комнаты – в коридоре мама кричать не будет, потому что там уже стоят соседи, чтобы посмотреть, что тут у нас произошло.
С мамой разговаривать нет никакого смысла. Она не обращает на меня внимания, сердито хлопает дверью и уходит на кухню. Я сажусь на свое кресло-кровать и принимаюсь за учебники.
* * *Я стою посреди класса и плачу. Хорошо еще, что уроки кончились и одноклассники не видят моего позора. Надо мной грозно нависает наша учительница, рядом с ней стоит директор. Рядом со мной – мой друг Ваня. Так мы и стоим в пустом классе – двое на двое. На моей голове – пустой круглый аквариум, поэтому мой плач получается глухим и гулким.
– Может быть, позвать медсестру? – неуверенно спрашивает у директора учительница.
– Да разбить надо на фиг… идиоты! Зачем вы это сделали?! Кретины!
Директор сердится, учительница нервничает, я реву и только Ваня, как всегда, спокоен.
– Это я придумал, извините, – как ни в чем не бывало говорит он.
Как будто мы обсуждаем погоду. Я восхищаюсь Ваней через запотевшее стекло аквариума и свои потоки слез.
– Да зачем?! – говорит директор. – И куда вы вообще дели рыбку?
1992
Ваня закуривает. И я, чтобы не отстать от него, тоже прошу сигарету, хотя и делаю это впервые в жизни; я стараюсь затянуться так, чтобы было видно, какой я профессиональный курильщик. Я незаметно оглядываю группу ребят, с которыми мы стоим. Мне бы хотелось пойти куда-нибудь вдвоем, не стоять здесь, но Ваня, как обычно, в центре внимания, а я – в его тени, и увести его отсюда просто нереально.
Я говорю, что мне пора домой. Говорю тихо, но Ваня слышит и охотно вызывается проводить меня.
– Чего ты такой? – спрашивает он меня по дороге.
– В смысле?
Я делаю вид, что не понимаю, о чем он.
– Мне правда домой пора, мать все время ругается, что я у тебя целыми днями торчу.
– Да нет, я не о том. Ну, ты понимаешь. Ты это… интровертик.
– Да не интровертик, а интроверт тогда уж.
Я улыбаюсь.
Перед тем как уйти, Ваня зовет меня куда-то, к кому-то, в чью-то квартиру – на следующие выходные. Говорит, что уже решил – мол, я пойду с ним. Я пожимаю плечами. Улыбаюсь: хорошо, что у меня есть такой друг.
Входя в квартиру, я думаю, что пришел раньше всех. Спокойно открываю дверь в нашу комнату. И вижу маму и всех наших соседей. И мама плачет. И пьет что-то из маленькой рюмочки.
И мне говорят, что моего папы больше нет.
* * *– В кино похороны совсем по-другому как-то показывают, – говорит Ваня.
– Пойдем на лестницу, – говорю я.
Мне невыносимо в нашей квартире, где много незнакомого мне народа; мы сидим на полу в коридоре, и я – как маленький – вижу одни ноги – женские, мужские, проходящие туда-сюда. И мне тяжело говорить, Ваня спрашивает меня о чем-то, я открываю рот, и у меня не получается ничего сказать.
На лестнице темно.
– Просто пьяного, на улице, ножом? – спрашивает Ваня.
Я киваю. Мы стоим и молчим, и ничего не происходит. Я хочу уйти отсюда, и Ваня это как-то чувствует.
