Владислав Крапивин - Трое с площади Карронад
Славка знал от мамы, что муж Веры Анатольевны был директором школы в Новочеркасске и умер пятнадцать лет назад. Давным-давно была ещё маленькая дочь, но она погибла под бомбёжкой в первые дни войны.
Конечно, невесело жить одной…
В тот день, когда Славка получил пятёрку по математике, он вернулся домой в самом лучшем настроении. Мамы не было: она ушла договариваться насчёт работы. Славка решил, пока её нет, оборудовать свой угол. Он жил в комнатушке с одним окном и хотел сделать её похожей на каюту.
Когда он здесь поселился, Вера Анатольевна сказала:
— Не тесно тебе, Славушка? В угловой комнате попросторнее…
— Нет, спасибо. Вера Анатольевна, здесь хорошо.
— Ну, хорошо так хорошо… — Она повздыхала и принесла из сарайчика обшарпанную, но прочную этажерку.
Узкий, будто корабельная койка, диван, столик, этажерка, вешалка за дверью — что ещё надо?
А сегодня по дороге из школы Славка купил в книжном магазине большую карту мира. Она могла закрыть всю стену над диваном.
— Вера Анатольевна, можно, я её повешу? — Да что ты спрашиваешь… Твоя комната, делай как хочешь. Говорил бы ты мне, Славушка, «баба Вера». Не чужие ведь…
— Хорошо… баба Вера. А молоток у вас есть? И гвоздики…
Он прибил карту, а потом, над столиком, рисунок Женьки Аверкина, Тут Вера Анатольевна позвала его обедать. Пока Славка жевал котлету и глотал компот, она всё поглядывала на него издалека. Потом сказала:
— Всё не пойму, похож ты на своего папу или нет… Иногда вроде бы совсем такой же, а иногда — непохожий.
Славка вытряхивал в рот прямо из стакана компотные ягоды (что, разумеется, никогда не должны позволять себе воспитанные дети). Он прожевал их и сообщил:
— Мама говорит, что я ни на кого не похож. Все в роду тёмные были, а я русый.
— Папа твой тоже светленький был…
— Да что вы, Вера Ан… ой, баба Вера… У нас же карточки есть. У него тёмные волосы! И мама говорила…
— Мама-то его не видела маленького. А у меня есть фотография. Хочешь взглянуть?
— Спасибо. Хочу, конечно.
Они пошли в комнату, и баба Вера опять долго звенела пузырьками в шкафу, из которою пахло лекарствами. Достала картонную коробку. В ней лежали вперемешку разные снимки.
— Вот он, Валерик… Папа твой. Сколько уж прошло-то? Двадцать пять лет почти… Это когда мама его уже болела, и он у меня жил.
Славка даже замигал. На лужайке среди пушистых одуванчиков и солнца стоял мальчишка лет восьми с велосипедом «Школьник». С прямыми светлыми волосами и кисточкой на макушке. В сбившейся на животе клетчатой рубашке. Он смотрел весело и смело. В глазах — блестящие точки.
— Наездник, — шёпотом сказал Славка.
— И верно, наездник, — согласилась баба Вера. — Всю жизнь за рулём. Вот и… А что ни говори — похож.
Не может быть, что столько лет прошло! Снимок будто вчера сделали. Прочный, блестящий, без всякой желтизны. И чёткий-чёткий. Каждое семечко видно на одуванчиках, каждый узорчик на шинах велосипеда. А у мальчишки — каждый волосок. И царапинка на лбу. И крошечная родинка под левой коленкой — такая же, как у Славки. И даже видны прожилки в радужной оболочке глаз, обращённых прямо на Славку.
«Это папа… — мысленно сказал Славка. — Па-па…» Он словно пробовал на вес это слово. Он его так редко говорил.
Кому скажешь?
Но и этому мальчишке не скажешь. Это просто Валерка Семибратов. Похожий на Наездника пацанёнок, не знающий, что у него будет когда-то сын Славка.
Или… знающий всё-таки?
«Ты кто?»
«Я… Славка… Твой сын».
«Вот это да! А не врёшь?»
«Хоть кого спроси…»
«Интересно… А какой ты, сын?»
«Я… я не знаю…»
«А кто знает? Пушкин? Чего ты молчишь?»
«А чего говорить?»
«Какой ты? Смелый?»
«Ну…»
«Что ну? Говори по правде».
«Если по правде, всякое бывает».
«Эх ты, «всякое»…»
«Ладно! И ты сейчас не герой… Может, ты верещишь, когда тебе мажут йодом царапины, и боишься оставаться в тёмной комнате, как я, когда был восьмилетним… И вообще не очень задавайся. А то завтра заканючишь «прокати», а получишь фигу».
«Ты, Славка, не путай. Катаешь ты не меня. Время другое…»
Неужели правда двадцать пять лет прошло? И нет мальчишки, который прямо сейчас глядит на Славку живыми глазами… Вообще нет. Даже взрослого, который из этого мальчишки вырос…
— Ты, Славушка, что шепчешь?
— Я?… Так просто. Баба Вера, вы не убирайте эту карточку, ладно? Я потом ещё посмотрю… А это кто?
— Это я.
Вот здорово! На снимке с отломанным уголком была молодая женщина в коротком бушлате, в чёрном берете со звёздочкой, с брезентовой сумкой через плечо. А рядом — двое матросов с автоматами. Автоматы старого образца — с большими дисками.
— Вы в морской пехоте воевали, баба Вера?
— Да нет, Славушка. Разве я воевала?… Не говори мне «вы» ради бога… Это они воевали. — Баба Вера показала на матросов. — А я фельдшером была, в медсанбатах да в госпитале.
— Но всё равно же на войне. Вы… ты же рисковала?
— Это, конечно, случалось. Под обстрелами сколько раз была. И под бомбёжками, когда раненых вывозили…
— Баба Вера… Страшно, да?.
— Да нет, Славушка… Как Ниночку убило, мне уж ничего не страшно сделалось. Думала: пускай со мной хоть что… Боли только боялась. Я какая-то чудная была: чьи-то раны обрабатываю, перевязываю, а сама будто их боль чувствую. Потом сколько лет в больницах проработала, а так и не привыкла…
— Баба Вера, а ты это где снялась? Ты в этом городе на войне была?
— Нет, отсюда я ещё до войны уехала… А это на Дунае, в сорок четвёртом.
— У тебя… наверно, медали есть?
— Есть. Орден даже. Красная Звезда… Это как раз дали после того, как фотографию сделали. Ранило ещё тогда…
Она улыбнулась, и на лице её сбежалась частая сетка морщин.
— Ты, Славушка, не думай, что я из-за старости хромаю и лекарства пью. Не такая уж я ещё старуха. Это во мне кое-где железо сидит. Правда, самую малость…
Славка подвинулся к ней и щекой коснулся её рукава. Чуть-чуть.
— Баба Вера… ты не обижайся на меня.
— Славушка, да ты что, мой хороший? За что обижаться?
Он вздохнул:
— Мало ли… Есть за что.
Она притянула Славку, прижала к своей шерстяной кофте. От кофты пахло лекарствами, кухонным дымом и горькой сухой травой — той же, что пахло в каждой комнате этого дома.
Когда вернулась мама, она удивилась до невозможности. И обрадовалась: Славка, одетый в драный тренировочный костюм, самоотверженно драил в комнатах полы. Вера Анатольевна жалобно уговаривала перестать или хотя бы отдохнуть.
А вечером, когда баба Вера собралась в магазин за крупой и солью, Славка сказал:
— Всё ты да ты. Давай схожу. Маленький я, что ли?
— Ты и так устал. С полом намучился, уроки делал…
— Не намучился я. Мне всё равно гулять надо. Мне нравится.
Он правду говорил. Для него было радостью ходить по улицам Города.
Боль
Из магазина Славка не пошёл знакомой улицей. Гораздо интересней выбирать новые дороги. Славка наугад свернул в переулок с маленькими белыми домами и большими деревьями.
У деревьев были крупные листья — по пять на одном корешке. Их края уже задела сентябрьская желтизна. Среди листьев качались колючие зелёные шарики.
Деревья назывались «каштаны». Шарики тоже назывались «каштаны». Если с шарика содрать колючую кожуру, под ней окажется ядро — твёрдое, как деревяшка. Это и есть по-настоящему каштан. Говорят, их как-то жарят и едят. Спросить надо бабу Веру…
Крупный шарик с длинными шипами словно услыхал Славкины мысли. Он лопнул у Славки на глазах, и лаковый коричневый орех запрыгал по ракушечным плитам: лови меня и жарь.
Славка даже ойкнул. Потом засмеялся и кинулся за каштаном.
И запнулся. За край каменной плиты.
Недаром говорят, что запинаться левой ногой — к несчастью. Славка грохнулся так, что, кажется, звон пошёл над улицей. И не только грохнулся, а ещё проехался по ракушечнику. Сумка улетела вперёд, из неё выкатился пакет с солью.
Славка полежал, приходя в себя. Поднялся, постанывая. Боль раскатывалась по нему колючими тяжёлыми клубками. Славке показалось, что они похожи на неочищенные каштаны, только не на зелёные, а на багрово-красные. Славка рукавом вытер глаза, подобрал и уложил соль. Потом присел на краешек тротуара, прислушался, где и что особенно болит.
Сильнее всего болела левая нога. Но хуже было другое: штанина оказалась распластанной от калена до самого низа. Видимо, зацепилась за острый угол плиты. На ноге Славка увидел длинную кровавую царапину.
Но царапина — что? Заживёт. А брюки…
«Ой, мамочка…» — сокрушённо подумал Славка.
И словно эхо отозвалось на улице:
