Тамара Михеева - Юркины бумеранги
Мы с Васькой часто разговаривали по ночам. Обо всем на свете. Я любила его слушать. Васька рассказывал про свою собаку, которая бабушку слушается больше, чем его; про то, как он сломал чужой велосипед и от бабушки ему влетело; про то, как он с дворовыми мальчишками строил мостик через широкий ручей в овраге; и про то, кем он хочет стать, когда вырастет. А быть Васька хотел непременно вот кем:
— Этим… ну как его… мне бабушка говорила, только я забыл. Ну понимаешь, Маша, они ходят по всему миру и смотрят, где какие моря расположены, реки, горы, ну и пустыни тоже… А потом рисуют карты.
— У тебя получится, — сказала я.
— Да? — Он сощурил левый глаз, сверкнул синей искрой и облегченно вздохнул, будто я благословила его на трудный путь.
А еще у Васьки получилось бы быть вожатым. В первой смене мне даже говорили, что у нас четыре взрослых на отряде: вожатый, воспитатель, физрук и Васька. Его вожатая то обиженно жаловалась, что Васенька все для моего отряда сделает, а для своего не допросишься, то с облегчением вздыхала:
— Зато не надо волноваться, если долго нет. Всех мальчишек у речки или в лесу ищешь, а Васю — в пятнадцатом отряде!
— И чего он к нам прилип? — недоумевал наш физрук Костя.
Я тоже недоумевала, пока однажды Васька не сказал:
— А ты на мою маму похожа.
Сказал, соскочил с качелей и ушел, насвистывая. Мама у Васьки была археологом и погибла в одной экспедиции. Это знали все вожатые. И отец у Васьки — тоже археолог, вечно в разъездах, на раскопках. Его отец — цыган. От него, видимо, Василию и достались и копна черных волос, и страсть к путешествиям, и горячее сердце.
Мы долго болтали с Васькой, как всегда, и даже спать мне уже не хотелось. И конечно же мы доболтались!
К четырем часам в холл вышел Савушкин. Улыбнулся своей улыбкой, от уха и до уха, и сказал:
— А я слышу, кто-то разговаривает… Маша, я посижу тоже?
Любой другой без разговоров бухнулся бы на диванчик рядом со мной («А чо, Ваське можно, а мне нет?»), но Савушкин — это Савушкин. Он ребенок особенный. Его все звали по фамилии, многие его имени и не знали даже, да и сам он, представляясь, называл только свою фамилию, без имени. Наверное, потому, что ему подошло бы единственное имя — Солнышко (вполне созвучное с Савушкиным), а у него, естественно, другое. Конечно же он был соломенно-рыжий в крапинку, с ясными, широко открытыми и будто удивленными глазами. Савушкин улыбался всему, он жил с ощущением радости и, кажется, совсем не умел злиться. И его любили за это.
Ну как можно не любить Савушкина? Он носил мне охапки цветов из леса, он с радостной готовностью делал все, что ни попроси, он сочинял сказки и рисовал. Рисовал Савушкин замечательно и все подряд. Каждое дерево, каждого жучка, каждого человечка, каждый день. У меня этих рисунков накопилась целая папка. Васька — я видела — завидовал Савушкиному умению рисовать, но они все равно были приятелями.
Савушкин сел рядом со мной и стал тихо слушать, как я пересказываю «Собаку Баскервилей». Я искренне надеялась, что остальные двадцать два человека спят крепко-прекрепко и наши разговоры их не разбудят. Не тут-то было! С девчоночьей половины прискакала Катеринка.
— Ага, не спите! — сказала она, будто это она, а не я была вожатой. Села по другую сторону от меня, прижалась к моему плечу.
Васька тут же нахмурил угольные брови. Катеринка показала ему язык и посмотрела на меня: мол, рассказывай, Маша, дальше.
Мне очень нравится Катеринка, девчонки ее обожают, мальчишки считают «своим парнем». Мальчишки собираются ночью огородничать, кого возьмут с собой? Катеринку. Хотят сбежать с сончаса на рыбалку, кто пойдет их отпрашивать у меня? Катеринка. У Семёна не ладятся отношения с Мариной, кто их помирит? Катеринка. Алина плачет по ночам, скучает по дому, кто ее успокоит? Катеринка. Душа-ребенок!
Я продолжаю рассказывать (вернее, начинаю сначала) и жду, когда появится Дашенька, Катеринкина подружка. И Дашенька конечно же появляется. Закутанная в одеяло, сонная, маленькая, робкая и вся какая-то прозрачная. Я усаживаю ее рядом с собой, стараясь не смотреть на Ваську, и вздыхаю, представляя последующие полчаса. Я оказываюсь права: скоро половина отряда собралась в холле и не сводила с меня заинтересованных глаз.
За что я люблю свой отряд, так это за то, что они могут быть тихими, если нужно. Ночью, когда все нормальные дети должны спать. В холле, недалеко от вожатской, где спит мирным сном наша воспитательница. И как им спать не хочется? Кажется, я никогда не люблю их больше, чем в эти минуты.
Один Васька сердито проворчал:
— Ну опять не дали с вожатой о серьезных вещах поговорить!
Но никто его не услышал. В половине пятого я разогнала всех спать. Я-то смогу до обеда отсыпаться (потому что такой у нас в лагере порядок — дежурный по отряду может спать до обеда), а их, бедняг, наш строгий физрук Олег поднимет в восемь часов — и никаких гвоздей.
Поэтому, как бы они ни умоляли, я отправила их по кроватям, причем пришлось каждого укрыть получше и каждому пожелать доброй ночи.
Васька сунул мне в руку что-то теплое, плоское и сразу же отвернулся к стене. Я подоткнула ему одеяло и в спину пожелала приятных сновидений.
В холле рассмотрела Васькин подарок. Это была деревянная, грубо выточенная дудочка, нет, скорее, свисток, с выжженной, видимо лупой и солнцем, надписью: «Я — Васька!»
Васька сам ее сделал: я как-то застала его за этой кропотливой работой. Он тут же спрятал все и набычился: не подходи! Я тогда обиделась (ну не обиделась, а так, кольнуло что-то: Васька почти все мне рассказывал). Понятно теперь, что у него за тайная работа была. Я дунула — из свистка вырвался стремительный, звонкий звук. Таким иногда бывает синий Васькин взгляд.
И тут же услышала, как с первого этажа несется Валерик, только что вернувшаяся со свидания.
Валерик и другие
Валерик — это длинноногая красавица Валерия Леонидовна, Лера. Ласково мы зовем ее Валерик за ее привычку все называть уменьшительными именами. Валерик работала на третьем отряде, который размещался на первом этаже нашего корпуса. Она была высока, стройна, весела, пила много кофе и постоянно ссорилась с директором лагеря. Валерик была убеждена, что в нее тайно влюблены все мужчины лагеря, в том числе и директор.
Мужчин в лагере было много. Нам повезло: лагерь не напоминал женский монастырь, как это часто бывает. С педсоставом тоже повезло: мы приехали на практику дружной университетской группой и отважно работали вот уже вторую смену. В каждом отряде кроме воспитателя и вожатого работал еще и профессиональный спортсмен, потому что «спорт — дело серьезное», как говорил наш директор. Моим напарником был Олег Рич. С Олежкой мы большие друзья. Особенно нас сближала борьба против А. М.
А. М. — это Антонина Марковна, наша воспитательница. На детей у нее была аллергия. Целыми днями она рассказывала, как замучили ее дети в школе (она преподавала физику), какие они хамы и как она устала и зачем только она позволила подруге себя уговорить поехать в этот кошмарный лагерь, где все такие нахалы, а от детей спасу нет. Что ж, все двадцать четыре «чудовища» из нашего отряда отвечали ей тем же — нелюбовью. Все было бы ничего, но она своей воспитательской властью могла запретить нам с Олегом водить детей за ягодами в лес или собираться по вечерам в нашем штабе-шалаше, который мы сами построили. Каждый день нам приходилось выдерживать сотни баталий с А. М. И если со мной она была еще мила, то Олегу приходилось очень туго. Видимо, как большой ребенок, он тоже вызывал у нее аллергические реакции.
Моя лучшая подруга Нина только поражается моему мужеству и терпению: я живу с А. М. в одной комнате. Хорошо Нине, она живет с Валерик.
Мы с Ниной похожи. Нас часто спрашивают:
— Вы сестры?
— Ага, двойняшки! — смеемся мы.
Странно, но многие верят. Нина — наполовину грузинка. В прошлом году, на каникулы, мы ездили в ее солнечную Грузию. Впечатлений — море! Особенно от ее черноглазого брата Дадхо. Он до сих пор пишет мне трогательные письма, хоть я и не согласилась быть его женой, и если Нина хочет меня позлить, то непременно вспоминает его острый кинжал. Хорошо, что здесь нет Дадхо, он бы всех перерезал. И в первую очередь Митьку-гитариста. Митька — моя первая любовь. Он до сих пор делает вид, что безумно в меня влюблен, но мы оба знаем, что все это — просто игра. Митька поет лирические песни, глядя мне прямо в глаза, и может очень натурально изображать страдания по моей персоне. И все это с искрами смеха в зеленых хулиганских глазах. Ах, Митька, Митька…
В общем, жили мы вожатыми весело и дружно, возможно, потом я расскажу и об этом, а пока…
Утро
Олег-зараза не дал мне поспать, растормошил в восемь ноль-ноль со словами:
