Роман Шмараков - Овидий в изгнании

Глава тринадцатая,

Хорошо, когда действительность подходит под то, что хватает способностей о ней думать. В самом деле, есть автор-деспот, который родному сантехнику дверь не открыл и вообще довел его до нервного срыва, есть персонажи, мучающиеся кто как может под его шершавым игом, et voilà все поводы для сочувствия понятливых читателей. Меня, конечно, мучило, с одной стороны, жгучее желание объясниться, потому что напраслину терпеть кому же приятно, а с другой – ясное понимание, что никому ничего не объяснишь, а только лишний раз опозоришься, но в конце концов я не вытерпел, разумеется. Стоило ли? Вот я доделаю здесь свои дела и выйду прочь из этого мира, только на старых обоях останется видно, что я любил тут прислоняться, покамест еще как действующий автор имел минуты отдохновения; и пойдет чужой человек, равнодушно посмотрит на вещи, которые ничего ему не говорят, ибо он не мучился с ними, не рождался и не заболевал, и сочтет себя вправе выносить суждение, потому что, как известно, каждый должен иметь свое суждение, всего остального можно не иметь, но это – шалишь, уж это так положено, чтоб к своему месту принадлежало…

Да вот он, уже идет. Такого аккуратного вида, что ничего, кроме неприязни, испытывать к нему невозможно.

– Вы, простите, по какому вопросу будете? – спрашиваю я.

– Зовите меня Бонс, – благодушно отвечает он. – Билли Бонс. Я вас надолго не задержу. (До него, ей-богу, это говорила Мисюсь! Вот повадились!) Дело в том, что есть уже возможность делать некоторые обобщения на счет вашего романа, в основном статистического плана и, так сказать, безоценочные, и чтобы вы были в надлежащем порядке уведомлены, как слово ваше отзовется, я позволю себе представить… – Чтобы выпутаться из этого зачина, он уходит в бумаги. – На конец десятой главы, – выныривает он, – вами было выведено не менее 190 персонажей, включая коллективных.

– Позвольте, а почему только десяти? А в одиннадцатой эвона их набилось, битва народов, можно сказать, – этих почему не считали?

– Есть мнения, что одиннадцатая глава, как принадлежащая перу Среднего сантехника, учитываться в этом подсчете не должна.

– Это моя глава! Моя! В ней все мои признаки! Как знал, что будет вот это вот крючкотворство, – специально оставил в нужных местах! Проходили там, видели, с осины кора когтями содрана, – так это я содрал! Моя глава!

– Вы же понимаете, что это спорный вопрос. Давайте без нажима, как цивилизованные люди. Если прояснится что-то, мы вас немедленно известим и прокалькулируем ее задним числом.

– Хорошо, а коллективные персонажи – это что такое?

– Это лица, обладающие коллективной индивидуальностью. Применительно к вашему случаю это такие фигуранты, как княжеские сычи в 8 главе, инопланетяне в 6 главе, хор, поющий песни Моцарта, бедра несовершеннолетнего Ящурко Е.С. в 3 главе и так далее. Они считаются за одного.

– Бедра-то почему за одного? Их же два! И инопланетян там не меньше десятка, я помню… штурманов одних полна рубка…

– Не мелочитесь. Русскому писателю пристала кротость в быту. Бедер два, действительно, но говорят они одним голосом.

– Они хором говорят! Это у них отработано!

– У вас так написано. Давайте оставим этот вопрос. За отчетный период не менее 35 человек, включая 12 прорабов, играли в азартные игры, и 18 из них отыгрывалось. Три человека подверглись необратимым трансгендерным мутациям. Изображено черепах: четыре, включая одну большую в сравнительном обороте…

– А в одиннадцатой! – кричу я. – Там их сколько! Там же ведь приятно просто глазу посмотреть, сколько черепах!

Он кривится и говорит:

– Ну что же мы, каждый раз будем возвращаться к этому аспекту? Давайте абстрагируемся уже.

Я нехотя слушаюсь, и он продолжает с того же места:

– …нравственно привлекательных мужских образов: три, физически привлекательных женских: тоже три, причем они в бытовом плане не коррелируют. Пар они не образуют друг с другом, – поясняет он. – Нравственное чувство читателя остается неудовлетворенным. За тот же отрезок времени устало машут руками: Ахматова на вечере встреч и кружащиеся вещи в 6 главе; кричат: 48 человек, в том числе мочалка, попугай и сама Клотильда. Наказано пороков: один (1 глава, приложение-отчет по делу Андрея Ивановича, рубрика «Возвращаясь к напечатанному»), вознаграждено добродетелей: ноль (дебатируется вопрос о сравнительной добродетельности Ящурко Е.С.). Высшие силы, представленные богом постороннего мира, Плутоном…

– Какого-какого мира?

– Виноват, потустороннего. Секретаря взяли нового, молодая девочка совсем. Еще и военнообязанная. Ошибок сколько пропускает – это горе одно. Потустороннего, конечно. Так вот, дважды появляясь на сцене, Плутон один раз карает несомненный порок, а второй раз наказывает человека неизвестно за что, оставляя у читателя нравственное недоумение. «Таковы они, боги-то!» – неизбежно заключает читатель, и этот скепсис рождается в нем из-за вашего неряшливого изложения.

– Позвольте, это вы про Недоручко В.А., что ли? Ну, вы, прямо сказать, нашли невинность! Ему, доложу я вам, череп проломить – это еще мало! Вы знаете, как он родную сестру донага раздел? А что он в харьковском цирке выделывал под фамилией Арнольд Несимпатичный? Вы вот не знаете, так не говорите! А то вольтерьянство они мне тут шьют в особо крупных, нате пожалуйста!

– Об этом ничего не сообщается, – сдержанно замечает Билли Бонс. – Сведений, которые бы заставили читателя внутренне примириться со страшной смертью Недоручко В.А., в надлежащем месте не приведено. В итоге нанесено ущерба традиционным моральным ценностям на общую сумму одна тысяча сто сорок четыре рубля 38 коп.

– Все у вас? – спрашиваю я.

– Пока да, – говорит он. – Это в общем виде. Тут дальше аналитическая часть; если интересуетесь, я могу озвучить.

– Не надо, – говорю, – не озвучивайте. Берите пример с Чаплина, он правильно сказал: можешь, сказал он, не озвучивать – не озвучивай.

Билли Бонс смотрит на меня с интересом.

– Скажите, – говорит он, – а это пристрастие к каламбурам вы передали самым любимым героям, да? Как отцовскую черту? В целях подчеркнуть родство?

Тут я перестаю сдерживаться.

– Да какое, – говорю, – ваше-то постороннее дело, где у нас родство, а где нет? Вы извините, конечно, пафос этот мой сентиментальный, но все они – это я! Даже Серафима Павловна – это я, хоть я и не сливаю заварку в раковину! И черепахи все, включая тех, что в сравнениях, – я! И даже бедра эти, которые вы считать за два не хотели, хотя из них все четыре можно выкроить, – это тоже я! Вы как думали? Писатель, он же… он, я вам скажу, как Синдбад-мореход! Именно – как Синдбад! Он летит на сюжете, сам не зная куда, и когда тому захочется жрать – а ему все время хочется – писатель хвать себя ножом по ноге! Буквально! И кусок этот, сочащийся этот писательскою кровью кусок, прямо сюжету в пасть, мол, на, подкрепись, родной, только лети! Не падай! Вот каков писатель-то!

– Вот об этом я как раз и хотел поговорить, – подхватывает Билли Бонс. – Ваша нежная, но гибельная сила, заставляющая отзывчивого читателя плохо дышать, а иной раз буквально терять сознание, – в ваших сравнениях. Как человек начитанный и с живым воображением, вы делаете все возможное, чтобы читатель, читая ваши сравнения, не зря терял время, а все-таки научался чему-то новому, что пригодится ему в профессиональной деятельности, и вообще расширял свой горизонт. Впоследствии, когда вы умрете в больших или меньших муках и ваше тело после непродолжительной гражданской панихиды будет предано земле, ваши сравнения станут лестно сравнивать со сравнениями Кеведо. Вы любите Кеведо?

– Люблю ли я Кеведо? – спрашиваю я. – Да я жить без него не могу! Обидно даже слышать такие вопросы!

– Ну вот и прекрасно. Их у вас более ста двадцати.

– Считая одиннадцатую главу? – сварливо спрашиваю я.

– Считая, – говорит он и устало машет рукой, вставая тем самым в один престижный ряд с Ахматовой и вещами. – Считая. Прежде всего, нельзя не отметить, что сравнения выполняют релаксационную функцию. Читатель, уставший от возвышенного и мрачного сюжета, попадая в близкий и родной ему мир тушканчиков, застоявшихся коней и самодельных пельменей, имеет случай на минуту расслабиться и вздохнуть полной грудью. Но, кроме того, нельзя не поговорить о внутреннем характере того мира, что воплощается в ваших сравнениях. Я позволю себе небольшой тезаурус, буквально ненадолго.

– Ну, если небольшой, – говорю я.

– Спасибо. Прежде всего, это мир высокой социальной защищенности. Он изобилует музеями со льготными билетами, и его в разные концы пересекают путешествия со скидкой от профсоюза. В нем идет кино, делящееся на познавательное, про гражданскую войну с подпольным обкомом и образовательные диафильмы, но есть также – как печальное знаменье времени – американское кино про монстров, не дающее ничего ни уму, ни сердцу рядового кинозрителя. Досуговая сфера представлена также бросанием с балкона полиэтиленовых пакетов с водой, гипсовыми муляжами любительского футбольного матча, начинающими трансвеститами и картинами Шишкина, в эпических образах воссоздающими красоту и мощь русской природы, особенно лесной («В лесу графини Мордвиновой», 1891). Балконные забавы детей, хотя предосудительные, дают, однако, повод отметить, что они возможны лишь в мире, изобильно снабженном водой. По нему протекает, теряясь, как семиклассница на районном смотре самодеятельности, река в песчаных степях аравийской земли, вдалеке от нее ровным строем стоят пушистые снеговики, неохотно сдающие свои позиции к концу марта, когда работники жилкомхоза стекаются, как гонцы молодой весны, на профессиональное празднество; в лесных заводях, осененные меланхолическими лессировками Васнецова, гуси-лебеди плещут друг на друга холодной водой, оставив свое пернатое исподнее в прибрежных кустах, на благоусмотрение главного героя, а высоко над ними, в горах, нависают древние ледники с подтаявшим днищем, чреватые смертельной угрозой долинам. Следует упомянуть также и море, оно приливает и отливает, оставляя на обнаженном берегу привлекательную русалочку, с красивыми длинными ногами и сазаньей головой; в море ходит сейнер, чьи труды благословились небом, и ковчег, несущий на себе голубя для зондирования ситуации; на утлом челне в нем качается беззастенчивый рыбак, чьи руки устали врать, и незримо реет над всею этою громадною гладью, омкнутой мировым змеем, божественный Дух, провидя, храня и питая. И все это вместе взятое посильно воспроизводит в домашних условиях полутораведерный аквариум с подсветкой. Если коснуться культовой сферы, то она, кроме названного духа, представлена райским змеем, хором погибших душ, много обязанных указанному змею тем, что они составляют именно такой хор, а не какой-либо другой, и фресковой живописью, реставрация которой переживает временные трудности. Сфера науки представлена штангенциркулем, найти который представляется затруднительным, и теоремой Виета, которой, по мнению автора, суждено сыграть ключевую роль в установлении взаимосвязей с нечеловеческим разумом. Из этого можно сделать вывод, что успехи органической химии, а также учение о равномерном прямолинейном движении обошли автора стороной. Героико-патриотическая тематика репрезентирована брянскими партизанами, бесконечно идущими по снегам; впрочем, как мы отмечали выше, это мир, не испытывающий недостатка в воде. Криминальная сфера, кроме балконного досуга младших подростков, репрезентирована кровавыми пятнами на полу и двадцатью пятью изнасилованиями, а пенальная система – смертной казнью через повешение. Что касается еды, то в этом мире вычерпывают стерляжью голову половником из ухи, заедают ее клубничным вареньем, не гнушаясь отпечатками аистовых ног, едят скумбрию в темноте и шашлык на публичных гуляньях. Характерно, что мир еды основного текста и еды сравнений находятся в отношениях дополнительного распределения: меж тем как основной текст знает сосиску как предмет еды, окруженный густым полем культурных ассоциаций (ее едят, залитую яйцом, как посетители ресторанов, так и ролевики, ее используют в мантических практиках для вызова милиционеров на пенсии и ее школьные учителя предлагают сантехникам в тех ситуациях, в каких марсианам предлагается теорема Виета), мир сравнений живет, ничего о сосиске не зная и не нуждаясь в ее услугах. Что касается набора фауны, то он содержит труппу курских соловьев и бабочку с красивым глазком, как у картофеля «Невский», привольно порхающую над брошенной куколкой, сравнимой по бытовым неудобствам только с квартирой уплотненного заселения.