Избранное в двух томах. Том 2. Повести и рассказы [1987, худ. Б. Н. Чупрыгин] - Анатолий Иванович Мошковский

— Ну как, холодно? — спросил Женька.

— О-очень, — выбили ее зубы.

— Давай поиграем в «пастухи и олени» — сразу согреешься.

— Давай! — согласилась Ленка.

Они вернулись в стойбище. Женька дал ей тынзей и объяснил, как надо бросать: один моток держишь в руке, второй, с особой косточкой на конце, через которую пропущена петля, бросаешь; когда петля накроет жертву, нужно быстро дернуть к себе, чтобы захлестнуть петлю.

— Ну, я — олень, а ты — пастух! Бросай! — И Женька побежал от нее.

Ленка швырнула тынзей, ударила его в спину, и ремень, раскрутившись только наполовину, упал на землю.

— Не так бросаешь! — крикнул Женька, помогая ей сматывать тынзей. — Бросать надо чуть вперед, а не назад… Ну, давай! — И он опять помчался от нее.

Теперь тынзей перелетел и упал справа от мальчишки.

— Целиться надо, раззява! — с досадой крикнул Женька.

— Не получается у меня, и все!

— А ты думаешь, мы сразу так и научились? Бригадир наш, рекордсмен по метанию тынзея, думаешь, сразу получил приз? Вот с такого возраста учился. — Женька отмерил вершок от земли. — Ясно?

Раз пять бросала она тынзей, и все неудачно.

— Я такая бестолковая, — сказала Ленка со слезами в голосе. — Давай уж лучше я буду оленем…

Олень из Ленки получился отличный. Она приставила к голове высокие ветвистые рога, сброшенные зимой важенкой, подпрыгнула по-оленьи и во весь опор полетела по тундре, перескакивая кочки и канавки, и не каждый олень, верно, обогнал бы ее. Сразу три «пастуха» бросились за Ленкой: двое сзади и один наперерез — Женька. Вот он стремительно бросил тынзей. Заслышав свист, Ленка метнулась в сторону. Опять свист. Она ринулась в другую сторону, и петля скользнула по ее плечу. И вновь вверху мелькнула тень — девчонка взлетела на дыбы, но было поздно: толчок — рога над головой рвануло в сторону, и мальчишка с поцарапанным носом потащил ее к себе, перебирая в руках туго натянутый тынзей. Тут же ее заарканил за плечи и Женька.

— А ну, уходи! — заорал на него мальчишка. — Я первый поймал ее, на лету поймал, а сейчас и твой годовалый Васек справится.

— Ну, ты… потише. Видали мы таких! — процедил сквозь зубы Женька, выпутывая девчонку из петли, и вдруг улыбнулся и похлопал ее по плечу. — А олень ты хороший! Ноги быстрые и рога красивые… Ветер, а не олень!

— Ну? — обрадовалась Ленка.

— Точно. — Женька немного помолчал, потом спросил: — Согрелась?

— Еще как! — засмеялась девчонка. — Бежим опять купаться.

И «олени» с «пастухами» поскакали к озеру.

Так Ленка стала жить в стойбище. Она ездила с дядей Ипатом в стадо, прихлопывала в знойные дни деревянной лопаточкой оводов, которые беспокоили оленей, участвовала в ребячьей экспедиции по розыску волчьих нор. Незаметно летели дни, и вот однажды она сказала ребятам:

— Ну, мне пора. Уезжаю.

И через полчаса дядя Ипат повез ее на нартах к Печоре, откуда она должна была на пароходе уплыть в свой город. Она опять была в малице и долго махала ребятам рукой, пока упряжка не скрылась за сопкой.

Женька смотрел на голую, опустевшую сопку и думал, что уехала она совсем напрасно. Жила бы здесь всегда…

Утром ему показалось в стойбище пустынно и скучно. Не звенел больше ее голос, не раздавались ее смех и визг. Женька нигде не мог найти себе места. Оленина не казалась ему такой вкусной, чай — таким сладким. Он ел, пил и думал о другом. Мальчишка с поцарапанным носом встретил его угрюмым взглядом и, ковыряя ножом землю, спросил:

— Ты что?

— Ничего, — ответил Женька. — А ты что?

— И я ничего, — ответил поцарапанный нос и едва слышно вздохнул.

Шли дни, и острота грусти стала сглаживаться и забываться — острота грусти по девчонке, которая ныряла в ледяном озере, ездила в шторм на пароходе, увидела в грязных, истрепанных перьях ослепительно белое лебединое крыло, была плохим пастухом, но отличным оленем. Уехала она. Уехала. Но после себя оставила она Женьке росистые тундровые цветы, ликующе-синее звонкое небо над стойбищем и глубокие, задумчивые глаза озер — красоту и величие мира.

1959

Яшка

В июне Яшка вернулся в чум. Он открыл портфель, достал сложенную вдвое бумагу, попросил родителей вытереть руки (дело было в обед) и подал им. Отец осторожно развернул ее и по складам прочитал. В бумаге говорилось, что Яков Ледков отлично окончил семилетнюю школу, и в подтверждение, что все это правда, стояла жирная школьная печать. Мать, дедушка и двое младших братишек, покачивая головой, склонились над торжественной бумагой, а Яшка развалился на мягких оленьих шкурах и неторопливо рассказывал о жизни в приморском поселке, о больших океанских судах, проплывавших мимо, о дружке Ваське с радиостанции, которому однажды удалось поговорить с Антарктидой.

— Мой внук — великий человек! — сказал дедушка, вытирая нос от избытка чувств. — Мой внук…

Яшка перевернулся на шкурах.

— Подумаешь, семилетка! — фыркнул он. — Помолчи, дедушка, куропатки засмеют.

— Одним пастухом больше, — сказала мать. — Старик уже слаб глазами. Легче будет со стадом.

— Нет, мама, — сказал Яшка.

— Что — нет? — испугалась мать. — Тебе не нравится тундра?

— Нравится, — сказал Яшка, — да скоро уеду.

Мать с отцом переглянулись, но не произнесли ни слова. Мало ли что может сказать человек, когда у него радость: получил такую бумагу, с такой печатью.

Сын стал пастухом. Он ездил с отцом на дежурство в стадо. За долгие месяцы и годы учения он не разучился ловить тынзеем несущихся на всем скаку оленей, не разлюбил есть «сырком» мясо и рыбу. Он не изменился. Только из мальчика стал юношей: окреп, раздался в плечах, лицо его округлилось, а яркие черные глаза смотрели прямо и весело.

Уходя в стадо, он клал за пазуху какие-то книги. Иногда, когда в чуме все спали, он выдвигал из-за печки низкий обеденный столик, раскладывал книги и тетради и долго-долго писал.

«Пусть пишет, не маленький уже», — думал отец и не говорил сыну ни слова.

Время шло. Когда колхозное стадо готовилось перекочевывать от моря ближе к лесам, сын почесал однажды за обедом голову и сказал:

— Мне пора… Опоздать боюсь…

Отец так и не донес до рта кусок оленины:

— Куда тебе пора?

— В город, учиться.

— Разве ты не ученый? Во всем стойбище нет ученей тебя.

— Мало ученый, — сказал Яшка. — Детей хочу учить. В