У царя Мидаса ослиные уши - Бьянка Питцорно
Но когда её рассуждения приняли такой оборот, Лалага уже так разозлилась на Бога, что боялась в мыслях нагрешить ещё больше кузины, поэтому поспешила выйти из церкви.
Глава девятая
Седьмого сентября Сорренти вернулись из Плайямара в Лоссай, а уже восьмого Тильда в сопровождении Баинджи, которая поехала в город лечить зуб, села в катер, чтобы воссоединиться с семьёй. Лалага осталась в Портосальво до четырнадцатого, когда снова откроются школы.
За эти мучительные пять дней у Лалаги появился новый страх: а что, если Тильда заболеет, пока её не будет рядом? Ведь если это произойдёт, как же все остальные – родители, бабушка, дедушка, дядя Даниэле – поймут, чем она больна? Сама-то она не скажет, и кузину не смогут вылечить, только потеряют драгоценное время.
Каждое утро Лалага подкарауливала почтальона – но нет, к счастью, конверты с печатью Лоссая в адрес родителей не приходили.
Потом ей стало казаться, что это может произойти зимой. Если Тильда заболеет, но не так сильно, чтобы сразу умереть, её, конечно, пошлют в санаторий, и тогда она, Лалага, попросится сопровождать сестру. А если ей не разрешат из-за риска заражения, она просто сбежит из дома.
Они будут жить вдвоём в безмолвных горах, будут целыми днями разговаривать о жизни и смерти. Может, тогда Тильда наконец подарит ей своё доверие и свою дружбу.
С отъездом почти всех отдыхающих деревня вернулась к тихому и спокойному ритму жизни. Помощь Ирен в баре больше не требовалась, а к обучению на швею она планировала вернуться только в октябре, поэтому смогла уделять подруге гораздо больше времени. Но тайна, хранимая Лалагой, словно возвела между девочками полупрозрачную стену, и они уже не делились друг с другом всем, как когда-то. Ирен не знала, в чем дело, но чувствовала, что мысли подруги уже где-то далеко – может, в Лоссае, в интернате? «А этой зимой Лалага тоже будет писать мне каждую неделю? Или в конце концов забудет меня?» – думала она. Ирен не просила клятв – она знала, что вынужденная клятва только разрушает дружбу, – но ей было грустно. Им обеим было грустно.
Взрослые, как обычно, ничего не понимали. Синьора Пау предложила Сюзанне Ветторе, также оставшейся с детьми до четырнадцатого, отвезти Лалагу в Лоссай, чтобы Аузилии не пришлось ездить туда-обратно, и, смеясь, добавила:
– Погляди только, как она сникла при мысли об интернате – будто побитая собака. Столько развлекалась этим летом, что теперь не может заснуть, как подумает о возвращении в школу.
Ей даже в голову не приходило, что печаль дочери может быть связана со смертью Франческо Дзайаса – Лалага была уверена, что мать давно о ней забыла. Впрочем, в защиту синьоры Пау нужно сказать, что она никогда не знала и, вероятно, даже представить себе не могла глубину чувств дочери к бедному бродячему актёру.
Накануне отъезда Лалага отправилась на кладбище, чтобы попрощаться с Анджелиной. Она пошла, поскольку делала так в прошлом году и сочла эту традицию уместной, но на сей раз почувствовала, что в этих разговорах с умершей женщиной, которой она даже не знала, есть что-то ребяческое.
Чемоданы были уже собраны. Утром четырнадцатого все спустились в порт, чтобы проводить Лалагу и семейство Ветторе.
– Веди себя хорошо. Учись, не ленись, – сказал отец.
– Передай привет дедушке, бабушке, тётям и дядям. Обязательно напиши завтра, как добралась, – велела мать.
Зира и Форика утирали слезы. Ирен выглядела очень серьёзной и внимательно оглядывала всех собравшихся.
На этот раз день выдался тихий и безветренный. Лалага стояла у борта, пока остров не скрылся за горизонтом. Ей до сих пор казалось нереальным, что сегодня она встретится с Авророй, Джанной и Мариной, поужинает вместе с ними и со всеми остальными в большой трапезной пахучим минестроне, а потом ляжет в постель, скрытую под белым пологом. Ещё тепло, и матушка Луиза, скорее всего, оставит окна спальни открытыми, а ночной бриз станет раздувать шторы, как паруса.
Она подумала, что до следующего воскресенья не увидит Тильду, но может попросить матушку-привратницу вечером, до ужина, позвонить дяде: если будут плохие новости, ей, конечно, расскажут.
Смотреть в открытом море было не на что, поэтому Лалага, держась за леер, спустилась на нижнюю палубу и направилась в гальюн. Она взглянула в зеркало над раковиной, и ей вдруг показалось, что оттуда на неё смотрит незнакомка – как будто за лето она стала другим человеком, совершенно не той Лалагой, что в июне, в последний школьный день, пела и плясала вокруг костра в темноте интернатского сада, освещённого
