Радий Погодин - Лазоревый петух моего детства (сборник)

Но последняя капля оказалась, увы, предпоследней. Из-за футбольной штанги вышел, прихрамывая, дядя Вася с чемоданом, в котором гармонь.

— Жалко мне, — сказал он. — Очень жалко. Что ты надумал? Исправляться? А твоя яркая индивидуальность? Исчезнет она. И не будет её… «Когда б имел златые горы…» — запел дядя Вася.

— Вот именно, — сказал козёл мрачным голосом. — Отчего вы такой, цветом в зелень? Это не вас я на крыше бодал, когда вы чужое веселье в печную трубу подслушивали? Гришка, держите меня покрепче. Я сейчас за себя не ручаюсь. Что-нибудь сотворю сверхвозможное. Ох, держите меня, держите!..

Через некоторое время в правлении колхоза у председателя Подковырина Николая Евдокимовича появились два посетителя: приезжий дошкольник и бородатое животное неопределённого сельскохозяйственного профиля. А вечером все жители новгородской деревни Коржи, а также дачники и проезжие шофёры поразились. В деревню входило стадо. Впереди — козёл Розенкранц, чистый и красивый — весь белый. Шёл он с небрежной лихостью, как командир разведчиков. Овцы в сторону не скакали, в чужие дворы не ломились дисциплину держали. Коровы тоже довольные были. Коровам нравится, когда впереди такой красавец шагает. Пастух Спиридон Кузьмич, идущий, как и полагается, позади стада, нахвалиться не мог.

— Ну помощник! — говорил он, останавливаясь у каждой избы. — Ну мастер! Можно сказать, психолог, врождённый гений!

Повариха Мария Игнатьевна, выбежав из кухни, ахнула:

— Розенкранц, ты ли это? — и угостила козла омлетом.

Плечистый молодой шофёр в цветочной рубахе, который уже починил свою машину, смазал её и провёл профилактику, крякнул и вилку выронил. Он в этот момент в столовой сидел, закусывал перед дальней дорогой. Сбегал молодой шофёр к прилавку — угостил Розенкранца крюшоном.

А Гришка?

Совершенно естественно, наполнился Гришка гордостью и самодовольством. А как же, сколько он хорошего дела сделал. Приподнялся Гришка на цыпочки, вытянулся, как гороховый росток, ладошками кверху, и полетел. Теперь он летел повыше прежнего, глазами сиял и всем улыбался.

— И чего это ты такой гордый? — услышал он голос снизу. — И чего это ты так взлетел?

— А как же? — ответил Гришка, различив с высоты соседку бабку Наташу, у которой молоко по утрам брал. — Козёл Розенкранц исправился, теперь хулиганить не будет.

— Ахти… — проворчала бабка Наташа. — Подруга моя Аграфена болеет, а в аптеке лекарства нужного нет. Дров на зиму Подковырин Колька обещал доставить, а где они, дрова те? Картошку нынче какой-то жучок ест. Грибы, как я вижу, не уродятся. Ты взлетел, ты и посмотри с высоты, сколько всего. А ты нос задрал, как моя внучка Лизка, окромя своей гордости ничего не видишь.

Гришка посмотрел вокруг, да и сел на землю. Увидел он с высоты своего гордого полёта лесной пожар, большую колдобину на шоссе, её ливнем промыло, замусоренные улицы увидел, поломанные ребятишками яблони и много всякого другого, чего с высоты дошкольного роста не разглядишь.

Дядя Федя встретил Гришку словами:

— Как твоя становая ось?

— Крепчает, — ответил Гришка не очень уверенно.

— И не ври. Вижу, опять летал. Нет в твоём организме твёрдости. Дядя Федя лёг на кровать, покрыл голову пиджаком. — Пашку в Москву вызвали телеграммой «молния». Не погостил Пашка.

Дяди Федины руки, далеко вылезающие из коротких рукавов полосатой рубахи, были похожи на особые корнеплоды. Так Гришка думал.

Дядя Федя тоже думал в ожидании вопросов.

Дом дяди Федин молчал. Молчала утварь, развешанная на стенах, ковшики, сковородки, сковородники, продуктовая сетка с папиросами «Север», картинки и фотографии, вилки, ложки, ножи и кружки.

— Конечно, ты знаешь. Ты газеты читаешь, радио слушаешь, — наконец сказал дядя Федя. — И не притворяйся, что ты об этом не думаешь. Короче, выкладывай, свой ответ на свой вопрос. Иначе не получится.

— Чего не получится? — спросил Гришка.

— Разговора у нас не получится. Спрашивай: как я отношусь к ожирению?

Дяди Федин дом засопел печной трубой, смущённо улыбнулся развешанными на стенках предметами, предназначенными для приёма пищи.

— Я жирею, — сказал дядя Федя печально.

Гришка молча почувствовал свою пока ещё неопределённую вину.

— Пашка уехал нетрясучий транспорт пускать в испытательный рейс раньше срока, — сказал дядя Федя. — Меня с собой звал на ответственную работу.

— Кем? — спросил Гришка.

— Испытателем.

Гришкина вина отчётливо определилась и налегла на него тяжестью коллективной поклажи, когда все несущие, кроме тебя одного, вдруг выпустили её и занялись другим делом. Так Гришке показалось.

— Разве вы машинист? — спросил Гришка, надеясь сбросить хоть часть груза.

Дядя Федя проворчал из-под пиджака:

— Не притворяйся. Машинисты у Пашки молодые, обученные на высших специальных курсах. А я кто есть?.. Я есть старик.

— Как же вы тогда испытывать стали бы?

Дядя Федя стащил с головы пиджак. Мечтательно выставил бороду к потолку.

— Сидел бы в мягком откидном кресле, обвешанный градусниками и присосками. Меня бы лимонадом поили молоденькие проводницы — у Пашки все проводницы с высшим образованием. А учёные доктора с меня показания снимали бы на всех скоростях. Для кого нетрясучий транспорт? Для стариков. Которые молодые, те и на мотоциклах могут и на ракетах, а особенно хорошо на своих ногах… Понял мою работу? Если я на всех режимах и при тормозе сдюжу, значит, все старики и старухи могут Пашкиным транспортом пользоваться без опасения.

— Жаль, — сказал Гришка. — Ехали бы, чего же?

— Васька вместо меня поехал.

— Как?! — вскричал Гришка.

— Так. Ты вот знал, что он здесь обретается, а нам не сказал.

— Он плохой, — пробурчал Гришка.

Дядя Федя глянул на него жалостливо и снова в потолок уставился.

— Ты ещё товарищей накопить не успел, тебе их не жаль пока что. А мы уже почти всех потеряли… Васька был очень сильный физически, а вот становая ось у него слабая…

Дядя Федя засопел простуженно. К стене отвернулся. Но вдруг вскочил с кровати, достал с печки пишущую машинку. Громко поставил её на стол.

— Думаешь, я бесцельный и бесполезный пенсионер? А я вот буду литературным творчеством заниматься для пользы потомкам. — Дядя Федя сел за стол, засопел немного и напечатал заглавными буквами: «МЕМУАРЫ».

Гришка подумал:

«„Мемуары“ — слово красивое, как цветная бумага».

Дядя Федя написал под заголовком: «Воспоминание первое». И приказал Гришке:

— Не дыши возле уха, воспоминания мои заглушаешь.

Гришка, естественно, удалился. Послонялся вокруг избы. Воды наносил из колодца. Увидел, что дядя Федя уже не печатает на машинке — так сидит, голову рукой подперев, а глаза его беспокойные куда-то в одну точку уставились, далёкую-далёкую.

Гришка на цыпочках подошёл. Заглянул через дяди Федино плечо и прочитал, шевеля губами:

«Отчётливо помню свою любимую бабушку Дарью Макарьевну. Старушка была смиренная, богомольная. Меня жалела. Но таилась в бабушке зависть скрытая печаль, которая надрывала её доброе сердце. У соседки Анфиски на божнице стояло двадцать богов, а у бабушки только три, да и те старые совсем, от ветхости почерневшие.

Замыслил я сделать бабушке благое дело, чтобы радость у неё от количества богов появилась. Именно с этого решения и начинается моя сознательная автобиография. До того проживал я почти полных пять лет, как трава-бурьян, только для собственного бессмысленного удовольствия. Потому и не запомнил я свои ранние годы.

Однажды, когда моя бабушка ушла в соседнюю деревню Казанское на богомолье, я её иконы с божницы снял. Воткнул их в грядку на огороде. Навозом полил и водой. Сижу, жду, когда ростки будут, а за ростками и много других иконок появится. Может, снаружи, как огурцы, а может, в земле, как картошка. Земля у нас плодовитая. И божья матерь, в этом я был уверен, мне с небес поможет. Думал я, как обрадуется моя бабушка Дарья Макарьевна, поскольку икон у неё будет больше, чем у заносчивой соседки Анфиски. Представил я густую толпу богов и серафимов, свежих и ярких, как цветы полевые. И тут почувствовал я удар бабушкиной палкой по голове…»

На этом дяди Федины мемуары обрывались.

— А дальше? — спросил Гришка шёпотом.

Дядя Федя голову поднял, посмотрел на него тусклым взглядом. И так же тускло ответил:

— А что дальше? Когда я поправился, обрёл способность к передвижению, папаша отправил меня в Питер в обучение к своему дальнему родственнику. Бабушка моя меня на дух не хотела видеть. Какая в обучении у дальнего родственника жизнь, ты, Гришка, сам должен знать из классической литературы писателя Чехова: «А вчерась мне была выволочка. Хозяин выволок меня за волосья на двор и отчесал шпандырем…» Это, Гришка, с моей биографии написано.