Роман Шмараков - Овидий в изгнании
– Мисюсь – прекрасное существо, – горячо запротестовала владычица. – Отзывчивое и очень несчастное. Она и не знала, для чего все это нужно. Думала, ей и правда хочется есть.
– Однако, – продолжил сантехник, решив не менять стратегию своего тоста лишь потому, что Мисюсь, в желудке у которой они убили пятьдесят рублей на беспредметную охоту, оказалась отзывчивым и несчастным существом, – все волшебно переменилось, и теперь я, глядя на свое ракообразное, искренне желаю присутствующим оставаться по эту сторону тарелки.
– Запиши, забудешь ведь, – сказал единорог Генподрядчику, интимно перегнувшись через стол.
– Отстань, я не на службе, – сказал Генподрядчик.
Выпили. Сантехник сел и взятым наугад серебряным крючком ударил в розмах по лангусту, надеясь хотя бы не пропороть себе руку. Что-то пергаментно шуршащее увиделось ему в дымящемся недре, и с восклицаньем удивления он вилкой выволок из лангуста на стол потрепанную бумагу.
– Ты глянь, рак-то с секретом, – сказал единорог.
– Письмо, – справедливо предположил Генподрядчик.
– И как долго они у вас идут? – спросил сантехник. – В неделю успевают?
– Да нет, обычно у нас так не посылается, – растерянно сказала владычица. – Если только что-то экстренное.
– Читай, – сказали друзья.
– Слов мало уцелело, – вымолвил сантехник. – Совсем мало… Только это:
…стол… недалеко от… весьма глубокой… скорейшим образом… моих силах. Целую.
– Небогато, – с разочарованием сказал Генподрядчик.
А единорог уже кричал, раздирая своего лангуста:
– И у меня! И в моем! Глядите!
– Дай сюда, испортишь, – заботливо сказал Генподрядчик.
– Сам прочту! – кричал единорог, но, поскучнев, сказал: – Хотя ладно, держи.
– На латыни, – сказал Генподрядчик. – А печать та же.
– Восстановим текст, – сказал сантехник.
– Читайте же, – нетерпеливо распорядилась владычица.
– …mensam, – выговорил Генподрядчик, – дальше… haud procul… profundissimae… velocissime… pro possibilitate mea. Vale.
– Те же слова уцелели, – досадливо сказал сантехник. – Вот не везет.
– Еще поищем? – азартно предложила владычица.
При рассмотрении оставшихся двух лангустов в том, что принадлежал Генподрядчику, нашелся английский вариант письма, а в том, который достался владычице, был обнаружен лоскут от протектора и конфетная бумажка с надписью: «Любить – значит перестать сравнивать. – Б. Грассе».
Генподрядчик прочел последний вариант.
– …the table… not far from… very deep… as soon as… everything I can. Friendly shake hands. Опять то же, – развел он руками. – Что ты будешь делать.
– А печать прежняя? – спросила владычица. – С вороном и конторкой?
– С вороном и конторкой, – подтвердил Генподрядчик.
– Это он, – с волненьем торжества сказала владычица. – Это Репарат. Он нашел стол.
– Какой стол?
История была такова.
В давние времена один из сатрапов этого царства был призван судьей в споре двух морских богов. Первый из них создал Протееву лиру (музыкальный инструмент, сухопутным аналогом которого является Эолова арфа), а второй – флейту, при грамотном размещении относительно больших океанских течений игравшую «Далеко до Типперери» благодаря проходившим через нее токам теплой воды. Сатрап явился на рассмотрение и разумно присудил первенство Протеевой лире, находя в ней особенную нежность и сладостное напоминание о бирюзовых закатах на мелководье. Проигравший бог ретировался, а победитель обещал сатрапу в качестве материальной поддержки его хорошего вкуса любой подарок, какой он попросит. Сатрап отвечал, что больше всего любит за обедом уши морского зайца, запеченные во хмелю, но последнее время зайцы так уверенно стали на грань вымирания, что даже ему, сатрапу, не часто удается полакомиться любимым блюдом. Поразмыслив, как бы утешить сатрапа, одновременно не уничтожая популяции морских зайцев, составляющей славу и гордость местного дна, бог принял поистине Соломоново решение. Именно, он подарил сатрапу способность одним почесываньем выращивать на любой органической поверхности заячьи уши первой и высшей категорий, которые затем безболезненно срезались и радостно шли в дело. Каждое утро сатрап начинал с того, что, призвав кого-нибудь из своих слуг, почесывал им по спине или затылку, где тотчас отрастала пара прекрасных ушей, и отправлял их стричься на кухню. Более того, по размышлении сатрап сделал из своей способности еще и назидательное применение, почесывая проштрафившихся работников по пояснице и запрещая стричься в течение года. Все было хорошо, пока однажды при решении геополитических задач сатрап машинально не почесал себе затылок – и тут же понял, какой позор нарастил на свою голову. Поскольку в гарантийном талоне приобретенная сатрапом способность формулировалась как «отращивать заячьи уши тому, кто не отращивает их сам», сложившаяся ситуация стала частным случаем известного в логических кругах «Парадокса цирюльника», и бог, уведомленный о происшедшем, разрешил парадокс опять-таки благоразумнейшим образом, отменив несчастную ухородящую способность сатрапа и в качестве компенсации подарив ему сделанный ими самим в часы досуга Стол. Это был тот самый Стол, о котором говорит поговорка «писать в стол», предполагающая, что так производятся самые совершенные в литературном плане вещи. Любое стихотворение, написанное в этот стол, быстрым шагом уходило в бессмертие; любой роман, созданный с его помощью, имел шансы пережить смерть как автора с читателем, так и языка, который оба они показывали друг другу. Как использовал сатрап это неожиданное приобретение, история не помнит, но не исключено, что возникший примерно в ту пору анонимный готический роман «Медведь на липовой ноге», эта жемчужина бездонного ужаса, в основе является прошедшим через Стол стихотворением «Уронили мишку на пол». Впоследствии Стол был утерян, но не уничтожен; редкие и безрезультатные попытки его найти лишь укрепляли существующее поверье, что Стол обретется лишь тогда, когда государству будет грозить крайняя опасность.
– Какой же в нем толк? – недоуменно спросил Генподрядчик.
Оказалось, большой. С помощью Стола можно было производить идеальные законы, пламенные воззвания к нации и ритмизованные продовольственные программы. Стол мог заменить законодательное собрание и написать всех устраивающий текст государственного гимна. С другой стороны, и враги, если б он им достался, могли бы с его помощью написать такое подметное письмо к народу, что он передумал бы поднимать дубину своей войны и тотчас передался бы оккупанту. Поэтому, едва услышав о бегстве сына к Торну, Хариберт отправил испытанного флотоводца, капитана Репарата, на поиски Стола. Им обоим казалось, что это тот самый момент, о котором говорит предание. Репарат отплыл, а Хариберт принялся готовить войско. Торн устроил грандиозный смотр своей армии и вывел ее в поход. Он шел не спеша, разбивая лагерь у каждого затонувшего галиота, ибо рассчитывал, что самое ожидание станет для Хариберта невыносимым.
– Я пришла к нему, – сказала владычица, – скорбному в ту пору, ибо оплакивал он убитого сына и страшился за судьбу своей державы. Истомленная дорогой, без спутников и без скарба, вошла я в его город и, быв допущена во дворец – таково-то было его простодушие, которое выглядит безумным в нынешние смутные времена, – припала к его руке, прося выслушать меня. А он распорядился отвести мне покой, одеть в богатые одежды, а потом привести к его трапезе, «ибо голодный человек, – сказал он, – в своих речах измыслит и такое, чего сытый бы постыдился». И вот за его громадным столом, где в прежние времена учинялись веселые пированья, а теперь сидели мы вдвоем, я поведала свою историю, а он отвечал: «Никогда наши края не теряли славы гостеприимства, и едва ли должно нам поступаться ею теперь, помня, что всякий гость – от богов, а кроме них, нам надеяться не на кого. Не трать времени на мольбы. Все, что потребно тебе, бери; во всем, что здесь ты увидишь, часть да будет твоя. И когда б довелось тебе видеть лучшее! Пока, однако, мало чем могу я поделиться с тобой, кроме надежд». От этих слов жалость проникла мне в сердце, и я сказала ему, что с радостью разделю его надежды, не желая ничего другого. Я осталась во дворце, утешением его старости, ибо он нашел во мне дочь, а я в нем отца; шли дни; и вот однажды, занемогши, он позвал меня к себе и сказал: «Как видно, Прелеста, пришел мне черед идти за Хредгаром…»
– Прелеста! – воскликнул сантехник.
– Это мое имя, – сказала она.
– Откуда вы здесь? – спросил он. – Какой стезей пришли вы к Хариберту?
Ее лицо омрачилось.
– Как я хотела бы избежать этой истории, – промолвила она, – и не обновлять ее скорбей. Но, видно, того не избежишь…
– Вы летели на крылатом корабле, спасаясь от погони, – сказал он за нее.
Она глядела на него отворившимися глазами.
