Татьяна Толстая - Детство Лермонтова
Наступила весна, и никто ни о чем другом говорить не мог — так волновала всех судьба участников восстания. Рассказывали, что в Пензенской губернии появилось много листков, в которых высказывались «крамольные» мысли, говорилось, что необходимо свергнуть царя, незаконно захватившего власть и нелюбезного народу. Говорилось, что, если бы только крестьяне знали о том, что готовится восстание, они тотчас же присоединились бы к восставшим на Сенатской площади и пошли бы за войском Пестеля так же, как они присоединялись в свое время к отрядам Пугачева, и что победа была бы непременно на стороне крестьян.
Пензенские власти всполошились, и, желая «водворить порядок», пензенский губернатор разослал во все уезды чиновников, которых облек самыми широкими полномочиями в «отношении лиц, которые распространяли слухи о воле».
Повсеместно начались аресты.
В мае в Пензу был прислан флигель-адъютант полковник барон Строганов, который должен был следить за всеми донесениями по этому вопросу и наблюдать за «Искоренением свободомыслия» в народе.
В помощь охранному отделению была привлечена церковь. По всей России, по всем губерниям, уездам и волостям были разосланы инструкции священникам: им предлагали установить слежку за образом мыслей своих прихожан.
Тарханский священник тоже получил секретное предписание и, предполагая, что в Арсеньевой он найдет себе верную союзницу, пришел поделиться с ней новостью.
Вот точный текст этого «предписания»:
«Препровождаемый при сем экземпляр с высочайшего его императорского величества манифеста в 12-й день мая состоявшийся, благоволите в каждое воскресенье и в каждый праздничный день оный читать в церкви в течение шести месяцев внятно и вразумительно, дабы каждый вразумился. О разглашениях ложных слухов или толков, коль скоро вы заметите, тотчас о нем известите… (указанная в тексте фамилия, неразборчиво написанная, не сохранилась для потомков, но была известна священнику), который имеет долг взять под стражу и представить суду для поступления с ним по всей строгости закона».
За неделю тарханские крестьяне были оповещены о том, что им полагается в назначенное воскресенье присутствовать в церкви, чтобы выслушать новый царский указ. Были оповещены и крестьяне Дерябихи, Опалихи, Подсота и Новоселок, потому что там еще не было своих церквей и все они ходили в домовую церковь Арсеньевой. Все не уместились в церкви, и многие остались на ступеньках, ведущих к главному входу.
После службы велено было вести себя благопристойно; как только раздавался тишайший шепот, то нарушителя тишины останавливали.
Крестьянам был трижды прочитан строгий царский указ. Люди не смели задавать никаких вопросов и в молчании разбрелись по домам.
Однако это не значило, что они согласились с царским указом, нет, это значило, что они решили быть осторожнее и держаться подальше от строгих глаз начальства.
В церкви, во время чтения царского указа, присутствовала Арсеньева с внуком, Марья Акимовна Шан-Гирей с мужем, мосье Капе и другие учителя, управляющий Абрам Филиппович, Андрей и Дарья.
Мише очень хотелось поговорить со своими друзьями-крестьянами, но так сурово охраняли каждый его шаг, что ему не удавалось побеседовать ни с кем.
Летом пришла страшная весть о казни декабристов. Сердце каждого мыслящего человека содрогнулось. С ужасом говорили о невозвратимой потере для России: лучшие сыны ее были повешены или отправлены на каторгу.
Бабушка зато ликовала, что Мордвинов и Сперанский остались у власти, и тотчас же написала пространное письмо Генриетте Александровне, жене Мордвинова, напоминая ей о своем родстве.
Вскоре после этого события на двор к Арсеньевой пришел Илья Сергеев, просил, чтобы Арсеньева разрешила Михаилу Юрьевичу окрестить только что родившегося у него сына. Арсеньева, пожав плечами, дала разрешение, и Миша пошел в церковь исполнять обряд. В это время он был рассеянным, вялым и раздражительным, но так любил Илью, что ради него готов был забыть о своих печалях; он выпросил у бабушки подарки для новорожденного и захотел пойти посмотреть, как живут молодые. На это бабушка охотно согласилась.
Кума пошла вперед предупредить хозяйку, что идет Михаил Юрьевич, за ней медленно пошел Илья Сергеев. Он бережно держал руку Мишеньки; сзади шли Андрей Соколов и Дарья.
Эта супружеская пара так редко оставалась вдвоем, что они очень обрадовались возможности побыть и поговорить без свидетелей и поэтому отстали. Заметив, что вокруг нет никого, Миша сказал Илье, что ему очень хочется знать, что произошло 14 декабря на Сенатской площади. От него все так скрывают, будто он ничего не поймет. Тогда Илья Сергеев сказал, что никому другому он бы не открылся, потому что ежели узнают, то пропала его голова, но Мише он скажет. Говорят так:
— Пришли крестьяне к Кондратию Федоровичу и стали ему докладывать, как плохо они живут, как теснят их помещики и царь. Затуманился свет Кондратий Федорович и стал совет держать со своими товарищами — братьями Бестужиевыми, как бы народ ослобонить. Бестужиевы говорят:
«Что ж, мы готовы бунтовать, да чины на нас маленькие, никто нас слушать не станет. Да и тебя, как чиновника, никто не послушает, потому что от века еще не было, чтоб штатский войском командовал».
Тогда кликнули клич, и сиятельный князь Трубецкой сказал, что он поведет войско в бой против нежеланного народу царя. С тех пор стали скликать офицеров, которые говорили солдатам:
«Пойдем супротив царя!»
Бестужиевы все свои полки на площадь вывели, а за ними побежал народ, и все стали кидать в царя камнями и поленьями, как их научил Кондратий Федорович. И все дело довели бы до конца, но сиятельный князь Трубецкой испугался и стал размышлять: «Чего я пойду! У меня имения много, и живу я хорошо. А вдруг удачи не будет и голова моя с плеч упадет?» Царь тем временем говорит: «Раз нет у них командира, надо их всех картечью перебить!» Вот начали пальбу царские войска. Тут погибло народу больше, чем в сражении, а царь велел площадь оцепить и взять бунтовщиков живыми или мертвыми. Пушкари же не желали целить в Кондратия Федоровича, в Бестужиевых и в их товарищей, которые кричали: «Долой Николая! Долой нового царя!» И всех их сохранили и скрыли, чтобы они убегли. Но они отказались бечь, говорят: «Мы должны пойти к новому царю и объяснить ему, как он должен царствовать».
Вот и пошли они к Николаю и говорят ему:
«Ты должон народу дать землю, ослобонить народ от власти помещика, должон царить не самовластно, а с выборной Думой, чтобы они тебя останавливали, ежели народ того потребует».
Еще они много хотели сказать, но царь поднес им по чарке вина и потребовал, чтоб они выпили для храбрости, а то, дескать, устали за день и должны подкрепиться. Они поблагодарили его и поверили ласке, все выпили и тотчас же повалились как мертвые, потому что он их сонным питьем попотчевал. Тут царь созвал немцев, которых держал у себя во дворце, и велел бунтовщиков в каземат запереть.
А коль скоро полковник Пестель узнал, что совершилось, тотчас же он своим товарищам велел вести войско в Питер, чтобы по дороге народ приставал к ним. И так бы они могучей стеной дошли бы до столицы и было бы войско у Пестеля неисчислимо, но царь послал своих немцев опоить сонным зельем и Пестеля и его товарищей. И как только их взяли, всех вместе их гноили в одном каземате.
И вот, пока они сидели в каземате, царь время от времени посылал к ним своих немцев, и они говорили мученикам:
«Не бойтесь, господа. Вы немножко посидите, а там царь вас всех отпустит. А то он занят сейчас — всё ваши наказы читает и крестьянам волю готовит».
Но не прощение готовил он мученикам, а петлю и оковы. Ночью, когда видеть никто не мог, вывели на свалку пятерых и стали вешать.
Кондратий Федорович стал письмо жене писать перед смертью, но не дали ему докончить, велели одеваться и повели. Как накинули ему петлю на шею, петля его отказалась держать: он в яму свалился и разбился в кровь. Генерал немец подъехал на коне, посмотрел, а Кондратий Федорович ему сказал:
«И повесить-то у нас не умеют!»
Генерал испужался, говорит своим немцам;
«Вешайте его скорей!»
А Кондратий Федорович ему отвечает:
«Давай свой аксельбант, гадина, дело будет тогда верное!»
Видит генерал, что делать нечего, отдал аксельбант. Тут Рылеева второй раз подняли, а он сказал:
«Хоть я и помираю как злодей, но пусть меня помнит народ! За правое дело гибну!»
Тогда велел немец бить в барабан, чтобы не слышать, что говорит Кондратий Федорович. И все солдаты на месте казни стояли сами как приговоренные, пока со всеми пятерыми покончили. А других мучеников стали палачи терзать: мундиры с них сняли, сабли их сломали, а их самих одели в саваны и погнали под конвоем немцев в Сибирь, чтобы они шли без передыху…