Юрий Хазанович - Свое имя
Митя хотел было швырнуть старье обратно в корзину, но воспоминание удержало его. В толстом альбоме с потрепанными углами и медной застежкой есть желтоватый, блеклый снимок: отец в кожаной куртке и кожаном картузе, лихо надетом набекрень, в сапогах с высокими, закругленными у колен голенищами стоит возле бронепоезда…
Сомнений быть не могло — Митя держал в руках картуз машиниста бронепоезда Тимофея Ивановича Черепанова. Возможно, и мешок тоже отцовский, с тех времен?
Но раздумывать было некогда. Быстро спустившись с чердака, он кое-как зашил дыру, выстирал мешок в бочке с дождевой водой, пахнущей болотом, и разостлал на крыше. Мешок сделался светлее, податливей; после стирки стало особенно видно, что он стар.
А в поисках полотенца Митя сделал не менее ценную находку. На дне одного из ящиков комода, под бельем, лежала картонная папка с черными завязками. В папке оказались документы отца, пожелтевшие, ветхие бумаги. Чернила на многих выцвели, и с первого взгляда казалось, будто написаны они на чужом, незнакомом языке.
Взяв папку, Митя ушел к себе и принялся читать. Одна старая бумага особенно привлекла его внимание. Когда он перечитывал документ, наверное в третий раз, в столовой вдруг раздался голос отца.
Митя успел бросить папку в ящик стола, и в тот же миг дверь в комнату отворилась.
Последний чертеж
— Вечер добрый, сынок.
Поспешно задвинув ящик, Митя поднялся.
Всякий раз, возвратившись после трех-четырехдневного отсутствия, Тимофей Иванович ставил в прихожей свой железный сундучок и, потирая руки, ходил по комнатам, внимательно заглядывая в каждый уголок, расспрашивал Егорку о домашних событиях и лишь после «обхода» переодевался.
Видно, Митя сильно увлекся бумагами: отец уже был в растоптанных сандалиях и поношенном узковатом пиджаке.
Митина комната, когда-то отведенная для сыновей, была так мала, что, сидя за столом, можно легко достать книгу с этажерки, стоящей в углу, открыть окно, а наклонив стул, дотянуться и до двери. Когда же сюда заходил отец, комната делалась еще теснее.
— Чем занимаешься? — спросил Тимофей Иванович.
Митя посмотрел на стол и, не обнаружив ни одной раскрытой книжки, сказал, что отдыхает.
— И то дело, Митяй. Припасай силенок, в десятом классе сгодятся…
Смуглое лицо Тимофея Ивановича побрито, отчего резче обозначились глубокие, запеченные на студеном ветру морщины. Короткие русые, как и у Мити, волосы влажны после душа; в них просвечивают прямые и частые бороздки, оставленные расческой. В глубоких черных глазах, слегка обведенных несмываемой копотью, мерцает не то печальная, не то рассеянная улыбка, появившаяся после известия о смерти Василия Черепанова. Но это «Митяй» означает, что настроение, в общем-то, неплохое, что на работе у него полный порядок.
Митя пододвинул стул, спросил, как прошла поездка. Тимофей Иванович присел.
— Вполне удачливо, Митяй. Уголька сберегли порядком, вес подняли солидный, скорость показали хорошую. И еще один момент. Сейчас доложу тебе…
Он похлопал себя по карманам, вспомнил, что на нем домашний пиджак, и вышел. Через минуту вернулся, не спеша листая страницы записной книжки в черном клеенчатом переплете.
Руки у него большие, бронзово-коричневые от загара, с красивыми длинными пальцами и розовыми ногтями. Чего только не умели эти руки! Они твердо лежали на регуляторе или реверсе, могли творить чудеса, орудуя за слесарными тисками. Но, когда к ним попадала какая-нибудь маленькая вещь, они становились неуклюжими и робкими. Книжечка была определенно мала для них, и руки, словно опасаясь своей силы, осторожно нащупывали и переворачивали странички.
— Вот. — Тимофей Иванович ладонью прикрыл книжку. — Ну-ка, где наша писанина?
Митя достал с этажерки сложенную вчетверо «Правду»; в ней, как в папке, лежала тетрадь, исписанная его ровным, округлым почерком, и небольшие чертежи на листках из альбома для рисования.
То, что Тимофей Иванович называл писаниной, было его рационализаторским предложением. Месяца два назад у него «вызрела думка»: как без особого труда, не надрываясь, «лечить» греющийся тендерный подшипник. Беда эта обычно приключается в пути, вдали от депо, и проклянешь все на свете, пока избавишься от нее…
Тимофей Иванович попросил тогда Митю переписать начисто свои заметки и сделать чертежик. Но перед этим объяснил ему смысл приспособления.
Он впервые говорил с сыном о деле и не то чтобы тревожился, но с интересом присматривался, доходит ли до Мити рассказ, разбирается ли парень, не пустая ли это затея.
Первое, что заметил Тимофей Иванович, — Митя умел слушать. Когда же сын задал несколько вопросов, на которых явствовало, что он все понял, Тимофей Иванович подумал с радостью: «Паровозник! Прирожденный паровозник!»
— Ну, как считаешь, верная моя мысль? — спросил он, стараясь не показать своей радости.
— По-моему, все верно, — серьезно отвечал Митя. — Но я бы еще посоветовался с каким-нибудь инженером…
«Скажи, какой рассудительный человек!» — подумал Тимофей Иванович.
— Это резон. Только сначала, брат, сами все проверим, сами себе докажем, а тогда уж передадим инженерии.
Задание пришлось Мите по душе — он вообще любил рисовать, чертить.
Тимофей Иванович остался очень доволен первым чертежом. Вернувшись из поездки, он нашел его у Мити на столе, сын в это время был в школе. Щурясь от удовольствия, Тимофей Иванович долго разглядывал чертеж, подносил его к лицу, смотрел издали и прищелкивал языком. Потом осторожно взял чертеж обеими руками и понес показать его жене:
— Ты только погляди, Маня. Ты погляди, какая работа…
Марья Николаевна отложила шитье. Бледное, озабоченное лицо ее осветила улыбка:
— Чистенько.
— «Чистенько»! — добродушно передразнил Тимофей Иванович. — Тут всего человека видать, если хочешь знать. Верный глаз, рука твердая, старательность…
Он прибегал к помощи грамотея-сына вовсе не потому, что не мог обойтись без этого. Тимофей Иванович хотел «прирастить» его к железнодорожному делу.
Он побаивался, как бы что-нибудь не спугнуло этой Митиной привязанности к паровозу. «Надо, чтоб человек сердцем прирос к делу, тогда ничем его не отдерешь», — размышлял Тимофей Иванович. Вот почему, нарушая существующие на дороге правила, несколько раз брал Митю с собой в поездки, нагружал заданиями, советовался с ним…
Сегодня, впервые за целую неделю вспомнив о «писанине», он просмотрел чертежи и протянул сыну записную книжку:
— Понимаешь, Митяй, кое-что мы с тобой не додумали. А как сработает наше приспособление в таком положении? Задачка? Ночью в поездке до меня дошло. Эскизик вот намалевал. Разбираешь? Тряско на паровозе, да и рука у меня того… тяжелая на эти вещи. Давай-ка изобрази, сынок. А я не буду тебе мешать.
Он провел пятерней, словно огромной гребенкой, по Митиному ежику и вышел. А Митя достал из ящика готовальню, снял со стены линейку и прилежно склонился над белым листом.
«Последний чертеж», — подумал он. И вдруг стало жаль расставаться и с этой работой, и с отцом, и с этой комнаткой, и вообще со всем-всем, что окружало его в жизни…
«Завтра в двадцать ноль-ноль»
— Я считал, он сборы заканчивает, а он пустяками занимается!
Митя удивленно вскинул голову: он не слышал, как в комнату вошел Алеша.
— Пустяками? Знаешь, какое это дело? Садись. — И он стал объяснять другу смысл того, что чертил.
Алеша слушал равнодушно, в глазах его была такая скука, что Митя махнул рукой:
— Подожди минутку, мне тут немного…
Пока Митя чертил, Алеша передал разговор с Верой. Эта «зеленоглазая змея» разгадала их тайну и даже придумала, что скажет матери, когда исчезнет сынок. Однако о словах Веры, касающихся Мити, Алеша умолчал, опасаясь, что они могут оказать на него разлагающее действие.
Митя слушал настолько внимательно, что провел лишнюю линию. Пришлось прибегнуть к резинке…
— Что-то ты молчаливым стал, — сказал Алеша, закончив рассказ. — Не скис?
Вместо ответа Митя достал из-за этажерки вещевой мешок и, покосившись на дверь, протянул Алеше. Тот оглядел мешок, иронически сложил губы:
— Что ты хочешь этим сказать?
— Не понимаешь?
— Мешочек, честно говоря, так себе… А больше ничего не понимаю.
— По-моему, батькин. Еще с гражданской…
— Да? — безучастно вымолвил Алеша. — Ветеран, значит. А видок у него бледненький, — и снова без интереса и уважения посмотрел на мешок.
Едва сдержавшись, чтобы не бросить едкое слово, Митя положил мешок на место, вытащил из ящика папку и отыскал желтую, изорвавшуюся на сгибах бумагу.
— Ну-ка, почитай. Что ты теперь скажешь? — Он сел на кровать, с горделивым спокойствием следя за Алешкой.
