Ольга Гуссаковская - Порог открытой двери
Сразу же за бондарным сараем берег круто уходил вниз, в узкий распадок, где, наверное, пряталось устье Студеного ключа. Там еще бродили последние клочья ночного тумана и лежали мокрые тени. И оттуда, из сырой мглы, раздался вдруг такой же осипший сырой голос:
— Агафья! Где тебя черти носят? Домой иди!
— До свиданья, Данила Ерофеич, я пойду, — сказала Люба. Кивнула на прощанье всем остальным и скрылась за углом.
— Пойдемте, коли… — сказала баба Мотя, которая так и не ушла никуда от гостей. — Устрою вас, как сумею, хоромы-то наши не ахти, но уж не обессудьте.
— Пошли! — скомандовал всем Иван Васильевич. — Толе дорогу покажут. И выговор ему обеспечен за самоуправство!
— Папа, но Толян не может иначе, неужели ты не понимаешь? — вступилась Наташа.
— Понимаю, — сказал он строго. — Но есть еще и дисциплина. Это вы все тоже должны понимать.
«Господи, как нудно я говорю, — подумал про себя. — Бедные ребятишки! А не получается сегодня иначе… Мысли мешают. Давние, тяжелые, как снежные тучи, что опоясали горизонт. Но тучи ведь могут и рассеяться, а от мыслей куда денешься?»
Сам воспитал дочь так, что для нее отец — весь свет в окошке. И мысли не допускал, что в их жизнь войдет другая женщина. А оказалось, что жизнь не кончена, можно любить, можно быть счастливым… Но как объяснить это дочери? Чтобы не осудила, не рванулась, закусив удила, как Ира. Он же понимает, что и у той девочки все не просто: беда нагрянула в дом. А вот попробуй, поговори с ними, сегодняшними…
Наташа обиделась, что ее заступничество не имело успеха. Ушла вперед и даже не оборачивается. Вид оскорбленный и независимый.
— Да, скажите, пожалуйста, — обратился Иван Васильевич к бабе Моте, — а почему вашу девчушку зовут разными именами?
— Любу-то, что ль? — переспросила баба Мотя. — Так и не разными вовсе, а одним. Это отец ее позвал — большо-ой баламут он у нее! А по святцам-то Любовь, Агафья — имя одно. Он когда злой — Агафьей дочку кличет, а когда добрый — Любой. Мать так же звали. Померла, царство ей небесное, вот уж скоро пять будет тому.
Баба Мотя истово перекрестилась, глядя в далекие небеса.
Когда они поднялись на крыльцо, их встретил истошный, несмолкаемый дребезг телефона. Старушка засеменила в прихожую, где-то там, в полумраке, сняла трубку.
— Да, слушаю я, слушаю… Чего?
Обернулась к столпившимся на пороге ребятам:
— Валериян есть тута?
Ян вздрогнул, нехотя кивнул и выступил вперед. Мелькнула мысль: милиция ищет! За ту историй с машиной. Только бы без отца обошлось…
— Ну, вота он, нашелся, — обрадованно сообщила кому-то баба Мотя, — чичас я ему трубку передам.
Иван Васильевич услыхал в трубке женский голос, нахмурился, но ничего не сказал. А что он мог сказать по телефону этой женщине, на которую вообще никакие слова не действовали? Женщине, у которой, кроме сына, не было в жизни ничего. Не только дела, но даже крошечного увлечения?
Ян, тоже поняв, кто звонит, небрежно взял трубку:
— Привет! Не утерпела все-таки? Но мы же договаривались…
Некоторое время слушал, потом вдруг дернул плечом.
— Да брось ты со своими заботами! Надоела! — и швырнул трубку на рычаг.
Баба Мотя ошеломленно смотрела на парня, беззвучно шевеля губами — может, молитву шептала?
Ира резко, отрывисто рассмеялась:
— Молодец, Янчик! Люблю эгоистов!
— А ведь ты негодяй, Ян, — протянула Наташа с тихим изумлением. — Да если бы у меня была такая мать…
Наташа запнулась и смолкла, по-детски поднеся руку ко рту, словно хотела удержать опасные слова. Нельзя было при Яне и Радже вспоминать о матери, которая когда-то бросила свою новорожденную дочку и уехала неизвестно куда. Мальчишки могут не понять, поднимут на смех. У этой парочки принято высмеивать все, даже вовсе не смешное.
Галя напряженно замерла, переводя взгляд с Наташи на Яна и не решаясь ничего сказать. Но Иван Васильевич видел: если бы у нее хватило решительности, она приняла бы сторону Яна. Ира, теперь уже молча, презрительно улыбалась, вприщур глядя на Наташу. Явно была не прочь поссориться.
— Вот что, — сказал Иван Васильевич, — надо поговорить. Что-то, друзья, у нас не ладится. Мне это не по душе. А вам?
* * *Ребята устроились на старом диване и на подоконниках. Садиться на свежезастланные кровати баба Мотя запретила настрого. В комнате царила нежилая чистота.
Иван Васильевич, чтобы видеть всех сразу, присел на табуретку возле тумбочки.
— Что получается, сами посудите, — продолжал он, помогая себе неспешным движением раскрытой ладони, — один уходит куда вздумается, ни слова не сказав. Другой — отвратительно, недопустимо хамит матери.
— Хамит? — Ян немедленно соскочил с подоконника. — Интересно, а вот вы стали бы мастером спорта, если бы у вас была такая маменька?
Он что-то сделал с лицом, и Иван Васильевич чуть не фыркнул — так точно возникло вдруг знакомое надменно-обиженное выражение: «Сыночка, ты не простудишься там? Сыночка, в управлении мне сказали, что возможна буря со снегом… Это же такой ужас!»
— Шагу ступить не дает, все боится за своего сыночку! Вот и живите с этим, как хотите, — закончил Ян уже своим обычным голосом. — Вы бы смогли?
— Я бы постарался смочь, — серьезно, без улыбки, ответил Иван Васильевич. — Хотя бы потому, что ты один у матери. Не о ком ей больше заботиться.
Он замолчал на секунду, потом словно бы отвел от себя что-то плавным движением руки, чуть нахмурился:
— Да… не люблю вспоминать об этом, но скажу. У нас семья была большая, но в мои семь лет не стало ее: война прикончила. Рос я в детдоме. В хороший попал, не жалуюсь. Но знаешь, что я вспоминал все эти годы? Обиды своей матери, которые мы, дети, наносили ей. Мало ли что бывало. И так хотелось исправить хоть пустяк, хоть что-нибудь! Нет… поздно. Даже и сейчас, бывает, вспоминается материно лицо в слезах. Ах, черт! Зря я это, наверное!
Ян молчал, глядя в пол, но на лице его не было и тени обычной иронии. Кто знает, о чем он размышлял?
— А насчет бури это правда или ты сейчас придумал? — после долгой паузы спросил Иван Васильевич.
— Нет, не придумал, она сказала… — тусклым голосом подтвердил Ян. — Только когда у нас весной не ждут бури? Каждый день. А на улице — солнце. Да и вообще моей маменьке верить…
— Нельзя же так, нельзя! — не вытерпела Наташа. — Ведь сказано же: она любит тебя, потому и заботится, а ты…
А я подлец и плесень, ясно?: И мне это нравится! Ян уселся на подоконник и демонстративно стал смотреть в окно.
За окном ничего примечательного не происходило. По вытоптанной прошлогодней клумбе бегали две трясогузки, а от забора к ним напрасно подкрадывался большой белый кот с черным, словно чужим, хвостом. Несколько ребятишек трусило к бухте, где одна за другой подходили к причалу тяжелые рыбацкие лодки, И низко, чертя землю крестом тени, парил над всей этой деревенской тишью белохвостый орлан.
— Поймите, ребята, — снова заговорил Иван Васильевич, — я не требую от вас ангельского поведения. Но в лагере вас будет много, а не шесть человек, как сейчас. Что же получится, если и тогда каждый станет вести себя так, как вздумается? Вот Толя… Я ничего не могу о нем сказать плохого, но сегодня ему сурок встретился, потом гнездо чаечье… и он тут же забывает обо всем и обо всех. А Раджа сам еще не решил: то ли ему в лагере лето провести, то ли на «шалашовку» податься.
— Я?! — Раджа приложил руку к сердцу, словно бы насмерть сраженный несправедливостью. — Да чего я там не видел на этой «шалашовке»? Что я — дурной?
Иван Васильевич смотрел только на Раджу и потому, не заметил, как по лицу Иры пробежала тень, а Галя вдруг покраснела до самой шеи.
— Но ведь бегал уже, было дело.
— Молод был и глуп. Детство! — по-актерски вздохнул Раджа и закатил глаза.
Ира незаметно показала Гале кулак: молчи, Но та и без предупреждения не решалась даже шелохнуться, не то чтобы слово сказать.
…Бывают на Колыме обманные оттепели. Иногда в апреле погода стоит, как в Подмосковье: звенят, капели и розовое солнце купается в лужах. На сопках оттаивает и поднимается стланик, расползаются черные звезды проталин.
В городе ручейковыми голосами перекликаются пуночки и растревоженно каркают деловитые черные вороны. Все ждут несбыточного чуда.
В этом году весеннее безвременье держалось чуть не месяц и перепутало наблюдения фенологов за многие годы. А еще растревожило ребячьи души.
Отчасти именно погода и была виновата в том, что неугомонную Иру потянуло на «шалашовку». Отчасти же — донельзя напряженная атмосфера дома. Кажется, отец все же что-то узнал о летчике, и теперь родители бурно ссорились тайком от дочери, а при ней сидели со злыми раскаленными лицами, но молчали. И под любым предлогом выставляли Иру на улицу — к подругам, в кино, куда угодно…
