Галина Ширяева - Земля лунной травы
И вот теперь, сидя на крыльце под старой бабушкиной шалью, она вспомнила про ту траву и с жалостью подумала о том, что могучий и сильный лес, конечно же, уже давно заглушил ее, забил насмерть, смял. И она подумала о лесе с неприязнью — так, как думала о нем всегда.
* * *Утром идти в теплицу ей не пришлось — с первым авто приехала Райка. Приезд ее не был неожиданным. В сентябре у нее был день рождения, и она, не очень надеясь на расторопность родственников, в конце каникул обычно сама объезжала их и собирала подарки.
Еще до завтрака они с Наташей натаскали воды из колонки на целую неделю. Даже дырявую бочку у крыльца наполнили до краев, и бочка разлила такую лужу под окнами, что бабушка Дуся достала из чулана старые, наверно, уже десятилетней давности калоши, напоминающие своей формой старинные деревянные башмаки из книжки андерсеновских сказок. Бабушка шлепала сказочными калошами по лужам у крыльца и ворчала:
— Может, еще и утят надумаете разводить! Может, еще и птицеферму заведете? Вот Ишутину-то радости!
А сама была довольна, что еще и Райка приехала. Она любила, когда в доме появлялось много народу. В кухне она победно гремела ухватом, норовя попасть концом длинной деревянной рукоятки в забитую трехгранными гвоздями дверь на пустующую половину, а вместо обычных лепешек испекла из поставленного с вечера теста домашний хлеб — румяный, душистый, с впеченными в нижнюю пепельную корочку темными углями. И Наташа с Райкой за завтраком сразу съели полкаравая без ничего, без масла и Муськиного молока, с одними углями.
— Обжоры! — кричала на них бабушка Дуся. — Да чтоб я когда еще хлеб испекла! На станцию бегать будете! Там хлеб-то будете покупать!
— И колбасу! — кричала Райка.
Когда они собирались все втроем, что-то совсем девчоночье появлялось в них. Им вредно было собираться всем вместе, даже опасно. Однажды их занесло всех троих на совхозную клубнику — Райка так сильно повлияла…
Еще когда таскали воду из колонки, Райка поделилась с Наташей своими планами относительно подарочных сборов:
— В Князьевке одна приезжая, говорят, вещей навезла! Я у нее кофту лапшовую, заграничную, купить хочу. Одна полоска красная, одна синяя, а между ними совсем узенькая, бледно-зеленая, ну прямо в одну ниточку… Десятки не хватает. Как думаешь, даст бабка десятку?
— Даст, — угрюмо сказала Наташа, посмотрев на оттопыренные Райкины уши с шелковинками и вспомнив про сережки с голубыми камнями. — Может, не сразу, но даст. Ведь день рождения скоро.
Она с искренней жалостью представила, как некрасиво будут выглядеть оттопыренные Райкины уши с сережками, если она их когда-нибудь наденет. Райке и так-то пятнадцати лет ни за что не дашь. А тут еще эти уши…
— А еще она деда продает.
— Какого деда?
— Ну, письменный прибор такой, из глины. Старинный. Дед у дерева на пеньке сидит. Возьмешь его за голову, а под ним не пень вовсе, а чернильница, куда раньше макали… Жалко, что дорого просит, а то бы я тебе этого деда на день рождения подарила.
Подарки Наташе Райка всегда старалась купить по дешевке, по случаю. А потому подарки эти иногда были сногсшибательными. И чем сногсшибательнее они были, тем больше сэкономленных рублей и копеек оставалось в Райкином кармане из тех денег, что давали ей мать с отцом на подарок Наташе. У Наташи в городе, в шкафу, что стоял возле ее кровати, хранились черные кастаньеты, ободранное чучело какого-то зверя, настоящий лапоть, который можно было носить, даже бутафорская борода — синяя…
— Значит, десятку у бабушки выпросишь и махнешь в Князьевку? — спросила Наташа с неодобрением.
— Ну, поживу немного, — пообещала Райка. — Только долго-то не могу, а то кофта уйдет. Да она там и еще, говорят, что-то интересное продает. Успеть надо, а то расхватают. Я уж лучше потом, после бабы Груни, по дороге домой, поживу.
Так бывало всегда — Райка почти всегда жила у бабушки Дуси «по дороге от бабы Груни» или «по дороге к бабе Груне». Потому-то девчонки с центральной усадьбы и встречали ее так равнодушно. А ведь Райка была настоящей Сурковой, носила эту фамилию по закону, по метрике. И все же никогда никто не бранил ее за то, что она не работает в школьной бригаде. Вот ведь даже сегодня бабушка Дуся из-за Райки и Наташе про теплицы не стала напоминать. Конечно же, сама понимала, что несправедливо одну гонять на работу, а другую отпаивать Муськиным молоком без всяких теплиц.
Правда, похоже было — бабушка надеялась все-таки, что Наташа сама изъявит желание пойти в теплицу. После завтрака она нервничала, сдвигала косынку на лоб, то и дело поглядывала на ходики. Однако же промолчала. И Наташа промолчала, довольная таким удачным исходом вчерашней неприятности.
После завтрака Райка приступила к переговорам насчет лапшовой кофты и десятки, а Наташа, считая себя не вправе вмешиваться после того, как бабушка Дуся подарила ей сережки, вышла на крыльцо. Была тут и еще одна причина, все та же — деньги для Райки бабушка Дуся должна была достать из сундука за печкой.
Вчерашний туман за рыжими буграми, в который село солнце, обманул — дождя не ожидалось, солнце слепило глаза, утопив в себе Дайку, и реку, и горизонт за ней, и желтые холмы, так любимые Наташей…
Те рыжие бугры с редкими кустами боярышника, что прогнулись между совхозом и окраиной города, она любила тоже. Туда, на рыжие бугры, они с бабушкой Дусей приходили обычно в конце лета за глиной, чтобы замазать на зиму трещины в печке, и здесь, на открытом месте, полуосенний ветер всегда жестко трепал красные ветки боярышника с еще только созревающими ягодами…
И рыжие бугры, и холм с барбарисом, и картофельное поле, и дорога к Дайке с кустиками полыни и белыми шариками клевера у обочины — все это была ее родная, любимая земля, знакомая с детства в отличие от той, незнакомой, чужой и даже враждебной, что раскинулась в другой стороне, — там, где Князьевка. Та земля была заполнена шелестом листвы, густой темнотой между стволами, которая не уходила даже в солнечный полдень, странной лунной травой, о которой рассказывала ей бабушка Дуся и которая расцветала фиолетовыми цветами в лунные ночи, чтобы не видело ее цветы солнце. Это был лес, а леса Наташа боялась и не любила с пяти лет, после той страшной встречи с лесным оборотнем — один на один на узенькой тропинке…
Сначала они бродили по лесу вместе с Алей, собирали землянику на поляне, а потом Аля пошла к опушке, потому что ее корзина была уже наполнена доверху. А Наташа задержалась от жадности — можно было набрать еще ягод в подол платья. И когда она шла от поляны, догоняя ушедшую далеко вперед Алю, держа в одной руке корзинку, а другой придерживая подол платья с земляникой, на узенькую, чуть протоптанную тропинку наперерез ей вышел человек в сером плаще и в серой замызганной кепке. В руке у него была то ли трость, то ли палка — срезанная толстая ветка дерева с бело-зеленым полосатым узором от острого ножа, снявшего тонкую шкурку-кору поперечными полосками. Наташа остановилась, и он остановился в нескольких шагах от нее, загородив ей тропинку зеленой полосатой палкой. «Здравствуйте, — вначале не очень испугавшись, сказала Наташа. — А можно мне пройти?» Тогда он, не убирая палку с пути, присел на корточки и медленно поманил ее к себе пальцем: «А ну, поди-ка сюда, дочка…» В его хриплом сипящем голосе и в ласковом слове «дочка» вовсе не было той ласки, которую привыкла слышать Наташа, когда к ней обращались с этим словом другие взрослые. И что-то было в этом страшное, необычно страшное — и в слове этом, и в его глазах, и в лице, и в этой полосатой палке. Наташа почувствовала это кожей, всем телом, кончиками волос… Она выпустила из рук подол платья, и ягоды бесшумно рассыпались на тропинку и покатились ему под ноги. Тогда он вдруг отбросил полосатую палку, поднялся во весь рост на тропинке и, растопырив руки ловушкой, сделал огромный страшный шаг к ней, растоптав Наташины ягоды, вырастая, как ей показалось, в огромное серое чудовище. Наташа выронила корзинку и рванулась мимо его рук-ловушек в сторону, в чащу… Может быть, он и догонял ее, она этого так и не знает до сих пор — она не оглядывалась и не видела, куда бежит, не чувствовала своего тела, онемевшего от страха, исхлестанного и исцарапанного ветками… К опушке она вырвалась не сразу, сначала выбежала к какому-то ручью, за которым стояли темные деревья с черными кронами, не пропускавшими солнце к земле, — там, дальше, за стволами этих деревьев, было совсем черно, словно дневной, стоящий под полуденным солнцем лес прятал в себе ночь, и это было тоже похоже на ловушку. Словно лес раскинул черные руки, ловя ее. Она закричала, заметалась вдоль ручья, вдоль этой стены деревьев с черными кронами, боясь оглянуться и увидеть за спиной того, с полосатой палкой… Потом, наконец-то, за ручьем, справа, в черной неподвижной стене она увидела зеленый просвет и бросилась туда через ручей, упав на его середине и чуть не захлебнувшись в нем, совсем неглубоком. И когда наконец-то выбежала на опушку, не переставая кричать, к перепуганной Але, только что пережитый ужас все еще держал ее за плечи, за руки, и они обе помчались прочь от леса, и обе кричали, подгоняя друг друга криком и набираясь друг у друга страха, пока не добежали до родного, открытого со всех сторон картофельного поля.
