Лидия Чарская - Огонёк

Итак начинаю. Сегодня есть уже событие, героиней которого на беду мою выпало быть мне. Был урок физики. Учитель — высокий красивый брюнет со строгими глазами, которого обожает добрая половина гимназии, — не терпит подсказок. И никак не может взять в толк, что в нашей гимназии (я не знаю, а может быть, и в остальных) подсказывание уроков не знающей ученице считается лучшим и вернейшим проявлением дружбы со стороны ее подруг. Сегодня первой была вызвана Усачка. Бедняжка, как говорится, и не нюхала отдела устройства беспроволочного телеграфа системы доктора Маркони. А я его, как нарочно, знаю назубок. Ну как тут удержаться, скажите на милость, когда видишь на аршин от себя конвульсивно подергивающуюся губку с точно нарочно выведенными на ней кисточкою черными усиками и беспомощно обращенные на учителя глаза, полные слез?

Тут-то и началось вовсю. Я приняла самый непринужденный вид, придала сонное выражение моему взгляду и, прикрывши, словно невзначай, рот ладонью, стала подсказывать с остервенением заправского театрального суфлера урок моей соседке. В начале все шло прекрасно… Но вдруг учитель неожиданно произнес громко на весь класс:

— Госпожа Камская, умерьте ваши восторги!

Мне захотелось сделать одну из моих великолепнейших гримас в отместку за это, но я вспомнила своевременно, к счастью, что не пятнадцатилетней барышне, гимназистке да еще дочери художника Камского и Золотой, впору заниматься таким делом, тем более по отношению к своему учителю, и как умела, я сдержала себя. Пришлось на минуту прекратить «суфлерство». Я замолчала. Замолчала и Усачка. Ах, что это была за минута! Бедняжка, очевидно, отвечала урок только под мою ретивую диктовку. Сейчас она дышала так громко от волнения, точно везла необычайную тяжесть в гору. А на лице ее… Всесильный Боже, что было написано на этом многострадальном лице! Положительно, нельзя было смотреть на него без боли или воздержаться от желания помочь этой бедняжечке! И я помогла. С неподражаемым искусством я снова просуфлировала немножко Усачке, и под мою подсказку она ответила уже большую половину урока, как неожиданно Николай Николаевич Фирсов (имя преподавателя) устремляет на меня взор, полный благородного негодования, и говорит:

— Госпожа Камская, ввиду вашего исключительного таланта и на поприще суфлирования, попрошу вас выйти на середину класса и присесть около кафедры на несколько минут. Здесь вам не удастся так блестяще выражать ваш удивительный талант, я надеюсь!

Вот так сюрприз! Еще не легче! Я, признаться, ничего подобного не могла предвидеть! Гимназистку предпоследнего класса сажают в виде наказания посреди класса, как какого-то малыша из младшего приготовительного отделения! Я была красна, как помидор, но тем не менее проследовала с видом триумфатора на указанное место. Должно быть, с таким же гордым лицом шла и несчастная присужденная к смерти французская королева Мария Антуанетта на место казни, про которую мы узнали на последнем уроке всеобщей истории. Кстати, Принцесса уже третий день уверяет меня, что я до безумия (это наше любимое интернатское выражение) похожа на ее портрет.

Это нечто совсем новое. До сих пор, по уверению Золотой, я знала, что похожу до чрезвычайности на глупого маленького сурочка, который всюду сует свою рожицу, куда надо и не надо, а теперь… Гм! Гм! Гм! Так и запишем!

«В вашем лице есть что-то трагическое, Ирина», — так говорит Принцесса, и я ужасно рада, что есть что-то трагическое в глупом лице сумасшедшего Огонька.

Итак, я преисправно промаршировала на середину класса и уселась на стуле с таким видом, что весь класс фыркнул от смеха.

Вот вам и трагическое лицо! И казненная французская королева! Очень хорошо. В будущий раз будем благопристойнее. Дело в том, что после урока я узнала печальную новость. Он поставил две единицы: одну Усачке за незнание урока, другую мне за чрезмерное рвение в деле подсказывания. А, каково? Так и написал сбоку в журнале: «За чрезмерное рвение в деле подсказывания». Удивительно остроумно! И за что только его обожают у нас! Буду каяться сегодня Золотой в длинном-предлинном письме. Бедная моя мамочка, как жаль что у тебя состоит в дочках такой глупый, такой невозможно глупый Огонек! Если бы твоей дочерью была Принцесса, это было бы так справедливо со стороны госпожи судьбы! Обе тихие, кроткие и обе золотые. Вы так подходите друг к другу, право! Но чур! Мою мамочку я никому не отдам! Ни-ни! Даже Марине, которую люблю здесь больше всех изо всей гимназии и интерната!

Мы беседуем с ней по целым часам. Вчера проболтали, например, чуть ни всю ночь до рассвета. Она рассказывала о себе. Она круглая сирота. У нее есть только опекунша, сухая черствая старуха. Опекунша дает ей так мало денег, что ей едва хватает на самое необходимое. Она говорит, что по окончании гимназии пойдет на педагогические курсы. Она, эта кроткая Марина, любит детей и хочет всю свою жизнь отдать их на воспитание. А потом она сказала:

— А вы, наверное, сделаетесь большой художницей, Ира, у вас такой талант!

— Ах нет, вовсе нет! Я хочу быть доктором, как Ольга Денисовна. Врачевать недуги людей, помогать им, по мере сил и возможности, восстанавливать их подточенное здоровье, ах, это так прекрасно!

— Но это не помешает и заняться живописью, — настаивает она.

— Ну конечно!

Я рисую портрет Принцессы. Впрочем, это не портрет, а скорее набросок, сделанный масляными красками и папиной кистью, которые я привезла сюда из нашего уголка. Марина изображена на нем в виде ангела с распущенными вдоль спины и груди длинными золотыми волосами. Волосы и крылья удались мне на славу, но лицо… В тысячу раз легче написать всю гимназию с ее девочками на одной картине, нежели схватить выражение Марининого лица.

После этой работы займусь Усачкой. Катишь Милова обещала оставаться для этой цели на два часа после окончания уроков, лишь бы я только написала ее портрет. Она — пресмешная. Ходит за мной, как верная собачка, смотрит мне в лицо и предупреждает каждое мое желание. Это трогательно и смешно, подчас надоедает немало.

Если она будет продолжать нечто подобное, я оставлю ее без портрета.

Еще событие, Золотая, это относится к тебе. Твой Огонек на этот раз осрамился, кажется, на твою пользу… Но все, все по порядку!

Утро. У нас в классе русский язык. Преподаватель-словесник, Иван Иванович Радушин, пожилой, почти старый человек, но способен увлекаться своим предметом как мальчик. Читает он стихи так, что и я порой заслушаться готова. А ведь я-то уж, мое почтение!.. Хорошей декламацией избалована как никто. У Золотой удивительный талант читать стихи и прозу. И у дяди Вити, и у Кнутика нашего jeune premiera,[1] и у бабушки Лу-лу тоже. Но то актеры-профессионалы, им и книги в руки, как говорится, а Радушин ведь только учитель, и никаких уроков декламации не брал. Ну-с, сидим это мы чин-чином, ручки коробочкой, как настоящие пай-девочки, и слушаем о том, кто такой был Державин и значение его од. Вдруг шаги по коридору, и не одной пары ног, а нескольких… Точно целое общество разгуливает за дверьми класса. Гимназистки чуть не вытянули шеи от любопытства и не свернули себе головы. Разумеется, про Державина с его одами и думать позабыли. Иван Иванович надрывался от усилий вернуть классу его исчезнувшее внимание. Не тут-то было. Все глаза впились в дверь. Смутно ожидалось что-то необычайное, из ряда вон выходящее, что не каждый день происходит в гимназических стенах.

И вот дверь распахивается предупредительными руками коридорного сторожа на обе половинки и… входит Марья Александровна, Василий Дементьевич, наш инспектор, Маргарита в ее вечном синем платье и какой-то маленький, полный старичок в синем вицмундире, со звездой на груди.

— Почетный гость! Вельможа! Большой государственный человек! — пронеслось по классу шепотом, исполненным благоговейного ужаса, точно он был создан не таким человеком, как все.

— Он дальний родственник г-жи Рамовой, — успела мне шепнуть Усачка, — и очень благосклонен к нашему учебному заведению. Бывает довольно часто. Знаете, Ирина, он очень, очень добрый человек!

— У-гу! — соглашаюсь я, кивая головою и менее всего заботясь о том, добр или не добр этот симпатичный по виду, в форменном вицмундире старик. Я равнодушна вполне к неожиданному появлению начальства. Сегодняшний урок знаю и даже усвоила себе кое-что о Державине, так что могу «отличиться», если спросят. Чего же больше? Пускай спросят. Рядом со мной донельзя волнуется Усачка, всеми силами стараясь привести в порядок свои кудрявые волосы. Марья Александровна терпеть не может «лохматых». Позади нас Маруся Линская, красивая девочка с глубокими, обведенными синими кругами, вследствие усиленной долбежки, как уверяют гимназистки, глазами, наша первая ученица, усиленно шепчет заданное к сегодняшнему дню стихотворение. Наверное, Радушин пожелает блеснуть примерными знаниями лучшей ученицы и спросит ее в первую голову. Так и есть.