Энн Файн - Список прегрешений

Халлоран был прав. Так и вышло, да я и сам это знал. Просто пока я не услышал это его прорицание, мне было как-то все равно. Но теперь я взял свитер и побрел прочь, мне было так тошно, что я не мог говорить или даже задаться вопросом: а что это Халлоран бродит вокруг ледника в странных летних сумерках?

Было почти пол-одиннадцатого, когда я вошел в дверь кухни и получил «страшную-престрашную головомойку», как и предсказывал Халлоран. Вот еще горестный урожай для «Списка»: беспечный и невнимательный, на-него-теперь-ни-в-чем-нельзя-положиться и жить-с-ним-невозможно. Мама даже добавила разок дорос-наконец, подразумевая, что с Касс-то невозможно жить вот уже несколько месяцев. Может быть, в глубине души она расценивала это как смягчающее обстоятельство, но если и так, мне от этого не легче. Мне не нравится, когда нас с Касс сравнивают. Слишком часто сравнение оказывалось не в мою пользу. Потом, когда родители отправили меня спать, я еще долго лежал с открытыми глазами, смакуя то, что они сказали, а главное — как.

Я пытался утешить себя, рассматривая мерцающие ночные тени на стене. Раньше Касс отвлекала меня этим, когда на меня по ночам нападали всякие страхи. «Вот эта совсем как котенок, — указывала она. — В самом деле, погляди, Том! Ну, присмотрись же хорошенько! Вон то пятно над дверью — это же ухо».

Она наседала и наседала на меня, пока я, хотя бы ради самозащиты, не вырывался из своих страхов и пытался-таки разглядеть котенка на стене. В конце концов он там всегда оказывался, смотрел на меня — толстенький и милый — и утирал лапкой усы.

— Я вижу его! — кричал я радостно. — Эта линия на стене, это ведь его спина, верно? А вон то темное пятно — кончик хвоста, который он подвернул, так?

Я оглядывался на Касс, но она не отвечала. Она зарывалась лицом в подушку от радости: вновь ей удалось меня обморочить — так же, как всегда. А когда я снова поворачивался к стене, котенка там уже не было.

Но теперь я далеко от Касс, и она не сможет разыграть меня. В один прекрасный день отец протащил мою кровать по коридору и поставил в холодной странной формы комнате в самом конце коридора, где прежде был его кабинет. Он выносил свои вещи постепенно: папки и тетради, бесконечные картонные коробки, набитые рецептами, и складывал их на чердаке в единственной комнате, где было окно. С тех пор он всякий раз бывает не в духе, когда спускается, закончив расчеты по зарплате или погашению счетов. Он говорит, у него мозги путаются от того, что он постоянно ударяется головой о балки, и он делает столько ошибок, что мог бы уже дважды обанкротиться и распрощаться с фермой. Но все же отец не возвращает мою кровать на прежнее место.

Я знаю, что если бы мы с Касс по-прежнему были вместе, то под покровом темноты, не выдержав ее настойчивых расспросов, с которыми она подступалась всякий раз, когда чувствовала, что что-то стряслось, я бы объяснил ей, почему пришел домой так поздно. Я бы рассказал про ужасную ссору с Лизой и про то, как она убежала.

И я уверен: Касс обязательно пообещала бы — прямо не сходя с места, — что как только мы проснемся, она пойдет со мной к дому Джемисона и все за меня уладит. И она бы пошла, несмотря на ту чайку и то, что не ступала на эту тропинку уже многие годы. Она всегда мне помогала, когда надо было что-то объяснить. Она умеет объяснять лучше меня, намного лучше, и знает это.

Касс всегда приходит на выручку — так или этак, даже когда не собирается этого делать. Она никогда не возмущается теми жуткими вещами, в которых я, скрепя сердце, заставляю себя ей признаваться. Ей они кажутся просто смешными, она готова выслушать что-нибудь и похуже. Она сидит на кровати, и глаза ее горят от нетерпения, и вот я постепенно и сам начинаю верить в то, что все не так ужасно. Но прошлой ночью мне от Касс нужно было не только утешение. Пусть бы она пообещала, что пойдет со мной. Она-то не ссорилась с Лизой, так что той придется ее выслушать. Касс умеет все улаживать.

Я встал с кровати и вышел в коридор. Но свет включать не стал. Никогда его не включаю. Я прошел тихо-тихо и медленно-медленно повернул ручку ее двери. Поспешишь — и она щелкнет.

Но дверь не открылась. Я подумал было, что замок заело. Я стоял в пижаме, как идиот, навалившись на дверь плечом и вертя ручку туда-сюда, хотя прекрасно знал, как она поворачивается. Ведь я столько лет сам проспал в этой комнате!

Я долго молча толкал дверь комнаты Касс и не мог поверить, что она заперлась от меня. Я и не знал, что существует ключ.

Тогда я вернулся назад и попробовал все еще раз обдумать сам. Я решил пойти к Лизе утром — не очень рано, чтобы не повстречаться с Джемисоном, но и не слишком поздно, чтобы она, закончив работу по дому, не успела отправиться к Халлорану. Я подумал, что в этом случае смогу заставить ее выслушать меня. У нее не будет иного выхода, верно?

Скорее всего, она сначала отвернется и станет теребить потертый кожаный ремешок, которым связывали створки их полусгнивших садовых ворот, чтобы те окончательно не завалились. Вот так же перебирала она их, пока Касс умоляла Джемисона отпустить ту чайку. Тогда мы в последний раз ходили туда.

Я решил не отступаться. Уж не помню теперь, что я собирался ей сказать, но знаю, что хотел все объяснить, чтобы она перестала на меня сердиться. Тогда она набросила бы петлю из обмахрившегося кожаного ремешка на столб и наконец-то посмотрела бы на меня. А потом я помог бы ей управиться с работой. Я бы сам все сделал, а она пусть бы сидела на заборе и разговаривала со мной. Закончив, мы вместе пошли бы к реке, где спит Касс, — она теперь только и делает, что спит, — и все снова наладилось бы и стало как прежде, словно мы никогда и не ссорились.

Я возьму с собой побольше вишен. Лиза любит вишни. Отец говорит, что она опустошает наш сад не хуже дроздов. Он растопыривает руки, словно пугало, бешено машет на нее и шуршит полосками драгоценной маминой фольги у нее перед лицом до тех пор, пока Лиза от смеха не может больше запихнуть в рог ни одной вишенки и начинает по ошибке глотать косточки. Я возьму вишни из большой китайской миски в кладовке, прежде чем Касс успеет спуститься и сказать мне, что это единственное, без чего не сделать бабушкин пудинг, или что-то в этом роде, что заставило бы меня вернуть их назад. Я даже положу их в новенький пластиковый пакет, а не в старый, уже мытый. Я спрячу его за резиновые сапоги — пусть полежит там, пока я собираюсь в путь. Вот как я все спланировал!

Я никак не мог заснуть. Я так боялся, что вдруг именно в этот раз пропущу тот короткий скрип, который издает дверь во двор, когда отец тянет ее по плитам пола, чтобы выйти из дома и присоединиться к Джемисону на дойке. Для него, может быть, уже и утро, но для меня это еще ночной звук, как и те, с какими мама выпроваживает котов на улицу, или отец ворошит золу в котле, или гул таинственного поезда, со свистом мчащегося мимо Фретли. Но я могу от него проснуться, если решу так накануне вечером.

Мне показалось, что я в самом деле его услыхал, я спал очень чутко. Потом послышалось что-то похожее на сдавленное хихиканье. Наверное, это одна из кошек. Мне показалось, что внизу закрылась дверь — тихо-тихо, а потом еле слышные шаги в коридоре. У меня сон как рукой сняло, я навострил уши и услыхал странные шаги на дорожке. Я понимал, что похож на кролика, который покинул укрытие и настороженно ко всему прислушивается. Этак я вот-вот услышу, как дышат коровы в хлеву!

Я перевернулся на живот и зарылся лицом в подушку. Я представил себе, как бледные тонкие пальцы Лизы с мягким шорохом проводили по сухой траве и как задралась ее блузка, которую она не позаботилась заправить, прежде чем уснуть рядом со мной. Биение пульса у меня в крови и толчки звуков в моих горящих ушах заставили меня забыть былой ночной страх: я всегда боялся, что малейший скрип моей старой деревянной кровати способен разбудить весь дом. В конце концов я так крепко заснул, что не услышал, как уходил рано утром отец.

И все же я проснулся довольно рано. Крошки отцовского тоста все еще были рассыпаны по полу возле сушилки, где он обычно стоит, глядя в окно — какая нынче погода. Чайник с его чаем возвышался на столе — полупустой и полуостывший. Выглянув в окно, я увидел, что солнце еще не поднялось над сараями и двор еще в тени. Лиза не могла в такую рань пойти к Халлорану.

Я забрал все вишни — полный мешок. Отец не запер дверь, но я не пошел через двор, а вышел через парадное крыльцо. Я нечасто им пользуюсь, но так было спокойнее.

Есть какое-то головокружительное утреннее чувство: кажется, что все замерло в ожидании и готово прийти в движение, едва появятся еще несколько человек, чтобы это увидеть. Я собирался прошмыгнуть вдоль изгороди, чтобы отец не заметил и не позвал помогать ему: поднять конец балки или придержать дверь, пока он вбивает колышек, чтобы укрепить ее, или еще что-нибудь, что может меня задержать.